Фрэнсис Скотт Фицджеральд. Ледяной дворец.

Фрэнсис Скотт Фицджеральд. Ледяной дворец

1

Дом был облит золотистой охрою, словно декоративная ваза, и редкие
пятачки тени давали особенно почувствовать напор затопляющего света. Дома
ближайших соседей, Баттеруортов и Ларкинов, прятались за высокими
раскидистыми деревьями, а дом Хэпперов стоял на самом солнцепеке и целый
день с добродушным терпением караулил пыльную дорогу. Место действия -
Тарлтон, в самом южном углу штата Джорджия, время - сентябрь, полдень.
Сверху, из спальни, опустив на подоконник подбородок,
девятнадцатилетняя Салли Кэррол Хэппер наблюдала за стареньким "фордом"
Кларка Дарроу, свернувшим к их дому. Автомобиль дышал жаром, солнце и
мотор нещадно накалили его металлические части, и сам Кларк Дарроу, со
страдальчески-напряженным выражением оцепеневший за рулем, ощущал себя
частью механизма, и притом весьма ненадежной. Под протестующий скрежет
колес он осторожно переехал присыпанную пылью наезженную колею, потом,
ожесточившись лицом, до отказа вывернул баранку и в целости доставил себя
и автомобиль почти к порогу дома. Мотор издал жалобное агонизирующее
бормотание, наступила тишина, и воздух разрезал резкий свист.
Сонными глазами смотрела вниз Салли Кэррол. Ей захотелось зевнуть, но
для этого требовалось поднять голову, и, подавив зевок, она продолжала
молча созерцать автомобиль, между тем как его владелец, застыв в картинно
скучающей позе, ждал ответа. В следующую минуту новый свист пронзил
пыльное безмолвие.
- Доброе утро.
Кларк ужом потянулся из кабины и скосил глаза на окно.
- Утро ты уже проспала, Салли Кэррол.
- Правда?
- Что делаешь?
- Яблоко ем.
- Поехали купаться?
- Можно.
- Тогда, может быть, поторопишься?
- Может быть.
Салли Кэррол глубоко вздохнула и с великой неохотой поднялась с пола,
где остались следы ее занятий - обкусанное яблоко и раскрашенные для
сестренки бумажные куклы. Она подошла к зеркалу, не спеша и с
удовольствием полюбовалась на свое приветливое отражение, мазнула помадой
губы, припудрила нос и накрыла коротко стриженную русую голову соломенной
шляпкой с розочками. Под ноги ей попало блюдце с водой от красок, она
чертыхнулась, но прибирать не стала и ушла из комнаты.
- Как дела, Кларк? - спросила она минуту спустя, ловко перепорхнув
через бортик кабины.
- Превосходно, Салли Кэррол.
- Куда мы едем?
- На пруд к Уолли. Я обещал Мэрилин заехать за ней и Джо Юингом.
Кларк был смуглый, поджарый, немного сутулился при ходьбе. У него был
колючий взгляд и довольно неприветливое лицо, пока он не улыбнется, а
улыбался он светло и часто. Кларк имел "доход", которого ему едва хватало
на себя и на бензин, и, окончив технический колледж своего штата, он
третий год сонно слонялся по мирным улочкам родного городка, делясь
планами, как выгоднее поместить свой капитал.
Убивать время оказалось совсем не трудным делом; прекрасно поднималась
молодая девичья поросль, и всех ярче цвела необыкновенная Салли Кэррол;
подруг не приходилось упрашивать съездить купаться, сходить на танцы,
поамурничать душистыми летними вечерами, и Кларка они все буквально
обожали. От пресыщенности женским обществом спасали приятели, которые
собирались в самом скором времени заняться делом, а пока были всегда не
прочь составить компанию в гольф или бильярд, посидеть за квартой
пшеничной. Время от времени кто-нибудь из них перед отъездом в Нью-Йорк,
Филадельфию или Питтсбург делал прощальный обход друзей, но основную массу
навсегда засасывал этот рай, где небо навевало грезы, сумерки высыпали
светляков, на ярмарках шумели негры и, главное, где водились такие нежные,
с мелодичными голосами девушки, прошедшие бесплатную школу семейных
преданий.
"Форд" завелся, закипая от раздражения, и Кларк и Салли Кэррол,
поднимая пыль, с треском пронеслись по Вэли-авеню и выкатились на мостовую
Джефферсон-стрит; миновав редкую россыпь особняков на поверженной в сон
Миллисент-плейс, дорога устремилась в центр города. Здесь уже ехать было
небезопасно - самое людное время; прохожие беспечно толклись на мостовой,
с черепашьей скоростью тянувшийся трамвай гнал перед собой протяжно
мычавшее стадо; казалось, и магазины вот-вот сморит глубокий сон - так
откровенно зевали их двери и щурились от света витрины.
- Салли Кэррол, - подал голос Кларк, - это правда, что ты помолвлена?
Она быстро взглянула на него.
- Кто тебе сказал?
- Значит, правда?
- Ничего себе вопрос!
- Одна знакомая сказала, что ты помолвлена с янки, с которым
познакомилась прошлым летом в Ашвилле.
Салли Кэррол вздохнула.
- Не город, а старая сплетница.
- Не выходи за янки, Салли Кэррол. Что мы без тебя будем делать?
Салли Кэррол минуту помолчала.
- За кого же прикажешь выходить? - спросила она.
- Предлагаю свои услуги.
- Милый, - развеселилась она, - где тебе содержать еще и жену? И потом,
я слишком хорошо тебя знаю, я не смогу влюбиться в тебя.
- Это не причина, чтобы выходить за янки, - настаивал Кларк.
- А если я его люблю?
Он покачал головой.
- Это невозможно. Он не нашей породы.
Автомобиль стал перед широко раскинувшимся ветхим домом, и разговор
прервался. На пороге появились Мэрилин Уэйд и Джо Юинг.
- Здравствуй, Салли Кэррол!
- Привет!
- Как жизнь?
- Салли Кэррол, - спросила Мэрилин, когда машина тронулась, - ты
помолвлена?
- Господи, откуда это все пошло? Хоть не смотри на мужчину - сразу весь
город объявит женихом и невестой.
Зацепив взглядом гайку над дребезжавшим ветровым стеклом, Кларк
неотрывно глядел вперед.
- Салли Кэррол, - с неожиданным чувством спросил он, - ты что, не
любишь нас?
- Кого?
- Ну, всех нас?
- Ты сам знаешь, Кларк, что я вас люблю. Я всех здесь обожаю.
- Тогда зачем выходить замуж за янки?
- Не знаю, Кларк. Я еще ничего не решила... только мне хочется
поездить, посмотреть людей. Я хочу развиваться, увидеть настоящую жизнь.
- Что-то я не пойму.
- Я вас всех люблю, Кларк, - и тебя, и Джо, и Бена Эррота, но у вас
впереди...
- Одни неудачи, что ли?
- Да. Я даже не про деньги говорю, в вас вообще есть что-то
незадачливое, грустное... не могу я тебе объяснить.
- И все потому, что мы остаемся в Тарлтоне?
- Конечно, Кларк, и еще потому, что вам здесь нравится, что вы ничего
не хотите менять, не хотите думать, стремиться.
Он кивнул, и она сжала его руку.
- Я бы и не хотела видеть тебя другим, Кларк, - мягко выговорила она. -
Ты очень славный. Я никогда не перестану любить все, из-за чего ты
пропадаешь, - что ты живешь вчерашним днем и вообще коптишь небо, что ты
такой безалаберный и добрый.
- И все равно уезжаешь?
- Да, потому что я никогда не смогла бы выйти за тебя замуж. Никто не
займет твоего места в моем сердце, но если я здесь останусь, я не буду
знать покоя. У меня будет такое чувство, словно я заживо себя схоронила.
Понимаешь, во мне две души. Ты любишь ту, которая все время спит; а на
другую нет угомона, из-за нее я бываю как сумасшедшая. И в других краях
она может мне пригодиться, она будет при мне и тогда, когда я утрачу свою
красоту.
Порыв прошел, она оборвала себя и, сразу загрустив, вздохнула:
- Да что говорить...
Медленно опустив голову на спинку сиденья, она подставила пахучему
ветерку полуприкрытые ресницами глаза и растрепавшиеся стриженые волосы.
Они уже выехали из города, с обеих сторон их обступало изумрудное буйство
кустарников и травы, высокие деревья осеняли дорогу милосердной крапчатой
тенью. По пути попадались убогие негритянские хижины с обязательным седым
стариком, курившим кукурузную трубку на порожке, и стайкой полуголых
негритят, прогуливавших по некошеной траве перед домом своих растерзанных
кукол. Вдалеке, изнемогая, лежали хлопковые поля, и даже работники
казались бесплотными тенями, которые сошлись не поработать, а кое-как
исполнить некий обряд, издревле принятый здесь в эту пору. И все это
сонное царство, эти деревья, лачуги и мутные реки затоплял зной, который
был не наказанием, а милостью неба, одарявшего землю материнским теплом.
- Приехали, Салли Кэррол!
- Ребенок спит без задних ног.
- Отмучилась, бедняжка, лень ее сгубила.
- Вода, Салли Кэррол! Холодненькая!
Она открыла сонные глаза.
- Надо же, - улыбнувшись, пробормотала она.



2

В ноябре из своего северного города приехал на четыре дня Гарри Беллами
- высокий, широкоплечий, энергичный. В его планах было решить вопрос,
остававшийся открытым с лета, со времени их встречи в Ашвилле. И вопрос
решился быстро - хватило нескольких безмятежных полуденных часов и вечера
у жаркого камина. Гарри Беллами подходил ей по всем статьям, не говоря уже
о том, что она его любила, то есть предназначенной для этого стороной ее
души он завладел всецело. А в душе Салли Кэррол всему было свое место.
Перед его отъездом они под вечер пошли гулять, и она почувствовала, как
ноги сами ведут ее любимым маршрутом - на кладбище. Ласковое закатное
солнце серебрило камни, золотило зелень, и у железных ворот она в
нерешительности остановилась.
- Ты не меланхолик, Гарри? - со слабой улыбкой спросила она.
- Упаси бог!
- Тогда пойдем. Некоторые кладбища не любят, а мне нравится.
Они прошли в ворота и по дорожке углубились в волнистую долину могил;
пятидесятые годы лежали пепельно-серые неприбранные; семидесятые щеголяли
причудливой лепкой цветов и урн; девяностые поражали воображение
страховидной красотой - на каменных подушках тяжелым сном спали упитанные
мраморные херувимы, свисали гирлянды безымянных гранитных цветов. Кое-где
у холмиков стояли на коленях женщины с живыми цветами в руках, большинство
же могил оставались непотревоженными, и прелые листья на них источали
аромат забвения.
Они поднялись на вершину холма и подошли к высокому круглому могильному
столбику, испещренному пятнами сырости и наполовину скрытому вьющимся
кустарником.
- Марджори Ли, - прочитала она. - Тысяча восемьсот сорок четыре -
тысяча восемьсот семьдесят три. Подумать только! Умерла в двадцать девять
лет. Милая Марджори Ли. Ты ее представляешь себе, Гарри?
- Да. Салли Кэррол.
Ее рука скользнула в его ладонь.
- Мне кажется, она была брюнетка, вплетала в волосы ленту и носила
пышные юбки небесно-голубого или темно-розового цвета.
- Да.
- Какая она была душенька, Гарри! Так и видишь, как она стоит на
террасе с колоннами, встречая гостей. Наверное, многие мужчины надеялись
после войны найти с ней свое счастье. Только был ли такой счастливец?
Он склонился ближе, всматриваясь в надпись на камне.
- Про мужа ничего нет.
- Разумеется, так гораздо лучше. Просто "Марджори Ли" и эти
красноречивые цифры.
Она приникла к нему, и у него перехватило в горле, когда ее золотые
волосы коснулись его щеки.
- Правда, ты видишь ее как живую, Гарри?
- Вижу, - мягко согласился он. - Я вижу ее твоими чудесными глазами. Ты
прекрасна сейчас, и, значит, она тоже была такая.
Притихшие, они стояли совсем рядом, и он чувствовал, как слегка
вздрагивают ее плечи. Набегал порывистый ветерок, трепал мягкие поля ее
шляпы.
- Пойдем туда.
Она указала на противоположный склон холма с широкой луговиной, где на
зеленом ковре побатальонно, в затылок выстроились бесконечные ряды
серовато-белых крестов.
- Это конфедераты, - пояснила Салли Кэррол.
Они шли и читали надписи - там были только имена и годы жизни, а иногда
вообще ничего нельзя было разобрать.
- Последний ряд - вон тот - самый грустный, там на каждом кресте только
год смерти и надпись: "Неизвестный".
Она взглянула на него полными слез глазами.
- Не могу тебе объяснить, какое это все настоящее для меня.
- Мне очень нравится, что ты так относишься к этому.
- При чем здесь я? Это все они, вся эта старина, которую я пыталась
сохранить в себе живой. Они были люди как люди, самые обыкновенные, если о
них написали "неизвестный"; но они отдали свои жизни за самое прекрасное
на свете - за обреченный Юг. Понимаешь, - голос ее дрожал, и в глазах
стояли слезы, - люди не могут жить без мечты, вот и я росла с нашей,
здешней мечтой. Это было очень легко - ведь то, что умерло, уже никогда не
разочарует нас. Я просто тянулась быть похожей на них; все это уходит,
глохнет, как розы в запущенном саду, только и осталось, что проблески
рыцарства у некоторых наших мальчиков, истории, которые мне рассказывал
сосед-конфедерат, и десяток стариков негров. Ах, Гарри, в этом что-то
было, было! Я никогда не сумею объяснить тебе этого, но это так.
- Я все понимаю, - снова заверил он ее.
Салли Кэррол улыбнулась и вытерла слезы кончиком платка, торчавшего из
его нагрудного кармашка.
- Милый, ты не расстроился? Мне здесь хорошо, даже если я плачу, - у,
меня словно прибавляется сил.
Держась за руки, они медленно побрели прочь. Выбрав траву помягче, она
потянула его вниз, и они уселись рядышком, прислонясь к развалинам низкой
ограды.
- Скорее бы эти три старушки исчезли, - посетовал он - Я хочу тебя
поцеловать, Салли Кэррол.
- И я.
Они едва дождались, когда три согбенные фигуры скроются из виду, и она
поцеловала его, и поцелуй длился вечность, поглотившую горе ее и радость и
небо над головой.
Потом они медленно возвращались, по углам сумерки уже затевали с
последним светом ленивую партию в шашки.
- Ты приедешь к середине января, - говорил он, - и пробудешь у нас хотя
бы месяц. Не пожалеешь. В это время у нас зимний карнавал, и если ты
никогда не видела настоящего снега, то буквально попадешь в сказку.
Коньки, лыжи, сани, салазки и всякие факельные шествия на снегоступах.
Карнавала не было уже несколько лет, так что в этот раз будет что-нибудь
потрясающее.
- А я не буду мерзнуть, Гарри? - спросила она.
- Конечно, нет. Нос у тебя, может, и замерзнет, но чтобы зуб на зуб не
попадал - это нет. Мороз у нас крепкий, сухой.
- Я, наверное, тепличное растение. Мне никогда не нравился холод.
С минуту оба шли молча.
- Салли Кэррол, - спросил он, медленно выговаривая слова, - что ты
скажешь насчет... марта?
- Скажу, что я тебя люблю.
- Значит, в марте?
- В марте, Гарри.



3

Ночью в вагоне было очень холодно. Она вызывала проводника просила еще
одно одеяло, но лишних не было, и, сжавшись калачиком, она дрожала под
сложенным вдвое одеялом, пытаясь поспать хотя бы несколько часов. Ей
хотелось выглядеть утром получше.
Она поднялась в шесть, неловко натянула остывшую одежду и, покачиваясь
на нетвердом полу, направилась в ресторан выпить чашку кофе. В тамбуры
надуло снега, пол покрылся скользкой наледью. Мороз удивительная вещь, он
проникал всюду. При выдохе с губ отлетало облачко пара, и она немного
подышала просто так, из интереса. В ресторане она через окно разглядывала
белые холмы и долины, одинокие сосны, держащие в зеленых лапах холодное
снежное яство. Порою мимо пролетала одинокая ферма, невзрачная,
промерзшая, затерянная в белесой пустыне; и каждый раз у нее по телу
пробегали мурашки от сострадания к людям, до весны замурованным в своих
углах.
Пробираясь из ресторана в свой вагон, она ощутила внезапный прилив сил
и решила, что это, верно, и есть тот бодрящий воздух, о котором говорил
Гарри. Вот он какой, Север, и теперь это тоже ее родина.

Дуй ветер, крепчай,
Мои паруса надувай, -

распираемая восторгом, пропела она.
- Что вы сказали? - вежливо осведомился проводник.
- Попросила почистить пальто.
Телеграфные провода теперь побежали парами, сбоку легли две колеи,
потом их стало три, четыре; потянулись дома с убеленными крышами, мелькнул
трамвай с наглухо замерзшими стеклами, улицы, перекрестки. Город.
Растерянно ступила она под своды выстуженного вокзала и увидела
торопившиеся навстречу три фигуры в мехах.
- Вот она!
- Салли Кэррол!
Салли Кэррол опустила чемодан.
- Привет!
Смутно знакомое, холодное, как ледышка, лицо наклоняется к ней, целует;
встречающие окружают ее, словно курильщики выдыхая клубы пара, трясут
руку. С Гарри пришли его брат Гордон, коренастый тридцатилетний бодрячок,
неискусная и уже потускневшая копия Гарри, и его жена Майра, анемичная
блондинка в меховом шлеме. Салли Кэррол сразу почудилось в ней что-то
скандинавское. Радушный шофер завладел ее чемоданом, Майра вяло и
невнимательно радовалась встрече, и, бестолково шумя, компания вывалилась
на улицу.
Машина колесила по лабиринту занесенных снегом улиц, где хозяйничали
мальчишки, цепляя салазки к фургонам и автомобилям.
- Глядите! - закричала Салли Кэррол. - Я тоже хочу. Это можно устроить,
Гарри?
- Детская забава. Можно, конечно...
- А как было бы здорово, - огорчилась она.
На белоснежном ковре просторно расположился деревянный дом, и здесь, в
родных пенатах Гарри, ее представили крупному седовласому господину,
который ей сразу понравился, и даме, похожей на яйцо и удостоившей ее
поцелуем. Целый час стоял невообразимый переполох, смешавший в одну
неразбериху обрывки фраз, горячую ванну, яичницу с беконом и чувство общей
смущенности. Наконец они с Гарри уединились в библиотеке и она призналась,
что ей хочется курить.
В просторной комнате с изображением мадонны над камином вдоль стен
протянулись ряды книг, мерцавших и горевших золотым тиснением на рубиновых
корешках. На спинки кресел были наброшены кружевные салфеточки под голову,
стояла вполне удобная софа, книги - пусть не все, явно побывали в руках, и
Салли Кэррол вдруг мысленно увидела их бестолковую старенькую библиотеку -
отцовы медицинские фолианты, портреты трех ее двоюродных дедушек в
простенках и старый диван, который уже полсотни лет не перетягивали, но
как сладко мечталось на нем. В этой комнате поражало то, что в ней не было
ни хорошо, ни плохо. Просто выставка дорогих вещей не старше пятнадцати
лет.
- Ну, как тебе у нас? - нетерпеливо спросил Гарри. - Непривычно? Не
разочаровалась еще?
- В тебе - нет, Гарри, - тихо обронила она и протянула ему руки.
Мельком поцеловав ее, он снова воззвал к проявлению восторгов.
- А сам город, город тебе нравится? Воздух какой здоровый!
- Гарри, - рассмеялась она, - дай мне оглядеться. Не требуй от меня
всего сразу.
Затянувшись сигаретой, она облегченно передохнула.
- Я хочу кое о чем попросить тебя, - смущаясь, заговорил он. - Для вас,
южан, вся жизнь упирается в семью, в традиции, и я не говорю, что это
плохо, только у нас все немного иначе. Понимаешь, многое из того, что ты
увидишь, поначалу покажется тебе даже вульгарным, но ты не должна
забывать, что у нашего города на веку всего три поколения. У нас у каждого
есть отец, а половина города может похвастаться дедушками, но дальше наша
родословная обрывается.
- Понятно, - проронила она.
- Город основали наши деды, и чем только не приходилось им тогда
заниматься. Есть, например, одна дама, сейчас она своего рода
законодательница общества, - так ее отец был мусорщиком... Всякое бывало.
- Погоди, - озадаченно сказала Салли Кэррол, - ты боишься, что я стану
судить людей, что ли?
- Да нет же, - поспешил он, - я и сам нисколько не стыжусь их.
Понимаешь... тут прошлым летом гостила одна девушка, тоже с Юга, и что-то
она ляпнула некстати... и я решил тебя предупредить.
Салли Кэррол вся вспыхнула от возмущения, словно ее ни за что ни про
что отшлепали, но Гарри, видимо, счел предмет исчерпанным, с
воодушевлением переменив тему.
- У нас сейчас затевают карнавал. Впервые за десять лет. Строят
настоящий ледяной дворец, такого с восемьдесят пятого года не было. Из
блоков отборного, прозрачнейшего льда. Грандиозно!
Встав, она подошла к окну и раздвинула тяжелые ворсистые портьеры.
- Гляди! - воскликнула она. - Два малыша лепят снежную бабу. Может, я
выйду им помочь?
- Выдумщица! Лучше поцелуй меня.
С видимой неохотой она отошла от окна.
- Вообще-то климат у вас не очень располагает к поцелуям. Спокойно не
посидишь.
- А мы и не будем рассиживаться. Эту неделю я для тебя освободил, взял
отпуск, и сегодня, кстати, мы приглашены на ужин и танцы.
- Только вот что, Гарри, - призналась она, удобнее устраиваясь у него
на коленях, - я наверняка растеряюсь. Я совершенно не представляю,
понравится мне там или нет, как вести себя с людьми, я ничего не знаю. Ты
мне должен все-все подсказывать, милый.
- Подскажу, - мягко пообещал он, - а ты за это скажи, что тебе у нас
хорошо.
- Мне ужасно хорошо, - шепнула она, незаметно оказавшись в его
объятиях, как она умела это делать. - С тобою мне везде хорошо, Гарри.
И тогда же, пожалуй, впервые за всю жизнь, она почувствовала, что
сказала чужие слова.
Ужин проходил при свечах, и, хотя Гарри сидел рядом, ей было неуютно
среди мужчин, не закрывавших рта, и разодетых надменных дам.
- Симпатичные люди, правда? - спросил он. - Как на подбор. Вон Спад
Хаббард, в прошлом году был нападающим в Принстоне, а тот - Джуни Мортон,
он и его рыжий сосед были в Йеле капитанами хоккейной команды; с Джуни мы
однокашники. Что и говорить, здешние штаты дают миру лучших спортсменов.
Словом, мужской заповедник. Один Джон Дж.Фишберн чего стоит!
- А он кто? - в душевной простоте спросила Салли Кэррол.
- Не знаешь?
- Имя знакомое.
- Король пшеницы всего Северо-Запада, крупнейший финансист.
Внезапно обрел голос сосед справа.
- Мне кажется, нас забыли познакомить. Роджер Пэттон.
- Салли Кэррол Хэппер, - любезно отозвалась она.
- Это я уже понял. Гарри говорил, что вы приезжаете.
- Вы родственник?
- Нет, я профессор.
- Ой, - рассмеялась она.
- Да, из университета. А вы, значит, с Юга?
- Из Тарлтона, штат Джорджия.
Он ей сразу понравился, у него были ржавого цвета усы и блекло-голубые
глаза, которые смотрели на нее с таким не подходящим для этого сборища
лестным вниманием. За ужином они поболтали, и она настроилась видаться с
ним и впредь.
После кофе ей представили множество симпатичных молодых людей, которые
церемонно танцевали с нею и полагали естественным, что ни о чем, кроме
Гарри, ей говорить не интересно.
"Господи боже, - думала она, - они ведут себя так, словно после
помолвки я стала старше их и, чего доброго, могу наябедничать их
мамочкам".
На Юге не только помолвленная девушка, но даже молодая замужняя женщина
могла рассчитывать на такое же обращение, как семнадцатилетняя девочка на
своем первом бале, - те же комплименты, те же галантные шуточки, а здесь о
такой вольности и думать не смей. Один юноша начал очень неплохо, отметив
глаза Салли Кэррол, якобы, с первой минуты поразившие его воображение, но
как же он перепугался, узнав, что она гостья Беллами и невеста Гарри! Он
повел себя так, словно допустил чудовищную бестактность, стал совершенный
сухарь и стушевался при первой возможности.
Тут очень кстати подвернулся Роджер Пэттон и предложил немного
передохнуть.
- Итак? - весело сощурившись, поинтересовался он. - Как себя чувствует
южная Кармен?
- Превосходно. А что скажет... Грозный Дэн Макгрю? К сожалению, это
единственный северянин, которого я с грехом пополам знаю.
Ответ пришелся ему по вкусу.
- Я - преподаватель литературы, - покаялся он, - и "Грозный Дэн Макгрю"
не входит в мое обязательное чтение.
- Вы здешний?
- Нет, я из Филадельфии. Меня выписали сюда из Гарварда, преподавать
французский. Впрочем, я здесь уже десять лет.
- На девять лет и триста шестьдесят четыре дня больше, чем я.
- Нравится вам здесь?
- Да-а... Конечно!
- В самом деле?
- А что в этом странного? Разве похоже, что я скучаю?
- Я видел, как минуту назад вы выглянули в окно и передернули плечами.
- Я фантазерка, - рассмеялась Салли Кэррол. - Дома на улице так тихо, а
здесь за окном метель и в голову лезут всякие выходцы с того света.
Он понимающе кивнул.
- Раньше бывали на Севере?
- Два лета ездила в Северную Каролину, в Ашвилл.
- Симпатичное общество, правда? - он переключил ее внимание на ходуном
ходившую комнату.
Салли Кэррол вздрогнула. То же самое говорил Гарри.
- Очень приятное! Они собаки.
- Что?!
Она густо покраснела.
- Извините. Я не имела в виду ничего плохого. У меня такая привычка, у
меня все люди собаки или кошки, все равно - мужчины, женщины.
- Кто же вы?
- Я кошка. И вы. На Юге почти все мужчины кошки, и ваши дедушки на этом
вечере - тоже.
- А Гарри кто?
- Гарри, конечно, собака. Все мужчины, которых я встретила сегодня,
более или менее собаки.
- А какой смысл за этим стоит? Собака - это что, своего рода истовая
мужественность в отличие от мягкости?
- Вроде того. Я никогда не задумывалась над этим мне достаточно увидеть
человека, чтобы понять, собака он или кошка. Наверное, это все чепуха.
- Не скажите. Это интересно. У меня ведь относительно этих людей тоже
была своя теория. Я полагаю, они обречены на замерзание.
- Это как?
- В них все яснее проступает что-то скандинавское, ибсеновское. Они
потихоньку погружаются в мрак, в уныние. Ведь у нас такие долгие зимы. Вы
читали Ибсена?
Она отрицательно покачала головой.
- Так вот, в его героях вы всегда обнаружите какую-то гнетущую
скованность. Это ограниченные и унылые праведники, для которых наглухо
заперт мир безмерной печали и радости.
- Они не плачут, не смеются?
- Никогда. Вот такая у меня теория. В этих краях живет не одна тысяча
шведов. Я полагаю, их привлекает сюда климат, для них он почти свой, и
постепенно они смешиваются с местным населением. Сегодня их здесь всего
несколько человек, но худо-бедно четыре наших губернатора были шведы. Я
надоел вам?
- Нет, страшно интересно.
- Ваша будущая невестка наполовину шведка. Лично к ней я отношусь
неплохо, но я убежден, что в целом скандинавы влияют на нас не лучшим
образом. Не случайно они держат первое место в мире по числу самоубийств.
- Зачем же вы живете в таком кошмаре?
- А он мне не опасен. Я живу затворником, и вообще книги занимают меня
больше, чем люди.
- Интересно, что все писатели именно Юг видят в трагическом ореоле.
Испанки, жгучие брюнетки, кинжалы, тревожная музыка и прочее.
- Нет, - покачал он головой, - трагедия - удел северных рас, потому что
им неведомо счастье всласть выплакаться.
Салли Кэррол вспомнила свое кладбище. Наверное, смутно к ней приходили
те же мысли, когда она объясняла, что ей хорошо на кладбище.
- Итальянцы вроде бы самые веселые люди на свете. Впрочем, все это
скучная материя, - оборвал он себя. - Вы выходите замуж за прекрасного
человека, и это главное.
Он вызвал ее на ответную откровенность.
- Я знаю. Таким, как я, рано или поздно надо на кого-то опереться, и,
мне кажется, в Гарри я могу быть уверена.
- Хотите еще потанцевать? - Поднявшись, он продолжал: - Приятно
встретить девушку, которая знает, зачем она выходит замуж. Для очень
многих замужество только прогулка в романтический финал кинокартины.
Она рассмеялась, он ей необыкновенно нравился.
Двумя часами позже, уже по пути домой, устраиваясь удобно в машине, она
прильнула к Гарри.
- Гарри, - шепнула она, - как хо-лод-но.
- Что ты, моя хорошая, здесь тепло.
- На улице холодно. Ветер как воет!
Она зарылась лицом в его шубу и непроизвольно вздрогнула, когда
холодные губы коснулись краешка ее уха.



4

В вихре событий пронеслась первая неделя. Январским студеным вечером
ее, как обещали, прокатили на санях, прицепленных к автомобилю. Другой
раз, утром, закутанная в шубу, она каталась на санках с ледяной горы у
загородного клуба; она даже отважилась скатываться на лыжах, расплачиваясь
за секунды сладостного парения радостным позором зарыться в сугроб. Зимние
забавы ей определенно нравились, исключая прогулку на снегоступах по
слепящей равнине, на которую бледным желточным оком взирало солнце. Но она
скоро поняла, что ей подсовываются детские развлечения, ей подыгрывают,
что весело ей одной, а остальные смеются за компанию.
Чувство неудобства она начала испытывать уже в семейном кругу Беллами.
С мужчинами еще можно было ладить, они ей нравились, особенно
среброголовый, выдержанный мистер Беллами - в него она просто влюбилась,
узнав, что он родом из Кентукки, потому что для нее это была ниточка из
прошлой жизни. Зато к женщинам она чувствовала решительную неприязнь.
Будущая невестка Майра являла собой унылое воплощение хорошего тона. Ее
речь была до такой степени невыразительна, что Салли Кэррол, избалованная
дома обществом обаятельных и уверенных в себе собеседниц, только что не
презирала ее.
"Хорошо, если они красивы, - думала она. - А то и смотреть не на что,
пустое место. Клуши в павлиньих перьях. Одни мужчины и делают везде
погоду".
Наконец, сама миссис Беллами - ее Салли Кэррол определенно не
переносила. Первоначальное сходство с яйцом довершили надтреснутый голос и
разболтанная осанка - Салли Кэррол всерьез думала, что миссис Беллами
разведет на полу яичницу, если, не дай бог, упадет. Вдобавок миссис
Беллами была как бы символом кровной неприязни города к чужакам. Салли
Кэррол она звала "Салли", и ничто не могло разубедить ее в том, что
двойное имя - это вовсе не какое-то малоинтересное прозвище: для Салли
Кэррол это усечение ее имени казалось такой же непристойностью, как выйти
на люди полуодетой. Она любила свое имя, и от "Салли" ей делалось тошно.
Старуха не одобряла ее короткую стрижку, и после того первого дня, когда
она вошла в библиотеку, свирепо принюхиваясь, Салли Кэррол уже ни разу не
осмелилась покурить внизу.
Среди знакомых мужчин она выделяла только Роджера Пэттона, он часто
заглядывал к ним. К Ибсену и печальной судьбе здешних жителей он более не
возвращался, а когда застал ее на диване за чтением "Пер Гюнта", то
рассмеялся и попросил выбросить из головы его рассуждения - все это вздор.
Она гостила уже вторую неделю, когда однажды едва не рассорилась с
Гарри. Всему виной, конечно, была его невыдержанность, хотя
непосредственным поводом к конфликту послужил совершенно посторонний
человек, точнее говоря - его невыглаженные брюки.
Глубокими снежными коридорами они возвращались домой, светило солнце,
за которым Салли Кэррол признавала здесь чисто символическую роль. По пути
им попалась девчушка ни дать ни взять медвежонок - столько на нее было
напялено шерстяных одежек, и Салли Кэррол задохнулась от наплыва
материнских чувств.
- Какая прелесть, Гарри!
- Где?
- Да эта кроха. Ты видел ее рожицу?
- А что в ней особенного?
- Она же красная, как клубничка. Прелестный ребенок!
- У тебя самой почти такой румянец. Здесь, все прекрасно выглядят. Нас
выставляют на мороз, едва мы научимся ходить. Изумительный климат.
Она взглянула на него и не нашлась ничего возразить. У него был отменно
здоровый вид, и у его брата тоже. Да она сама нынче утром обнаружила, что
у нее порозовели щеки.
Неожиданное зрелище привлекло их внимание, и они с минуту оторопело
взирали на открывшийся впереди перекресток. Там, согнув ноги в коленях и
экстатически уставившись в студеное небо, какой-то человек, видимо,
готовил себя к вознесению. И в следующую же секунду они неудержимо
расхохотались, потому что вблизи выяснилось, что их сбили с толку
невообразимые брюки, мешком висевшие на их владельце.
- Здорово нас провели, - смеялась Салли Кэррол.
- Судя по брюкам, южанин, - подпустил шпильку Гарри.
- Зачем ты так, Гарри?
Ее удивленный взгляд вызвал в нем только раздражение.
- Черт бы их всех взял, этих южан!
Ее глаза сверкнули гневом.
- Не смей о них так говорить!
- Прошу прощения, - ядовито извинился он, - но ты знаешь мое отношение
к ним. Это... это выродки, у них ничего общего со старыми южанами. Они
столько времени выезжали на неграх, что вконец разболтались.
- Придержи язык, Гарри, - резко оборвала она его. - Они совсем не
такие. Пусть даже ленивы - я бы на тебя посмотрела под нашим солнышком! Но
они мои настоящие друзья, и я не желаю, чтобы их всех поливали грязью.
Среди них есть настоящие мужчины.
- Видел, знаю. Кто идет к нам на Север получать образование - те еще
ничего, но уж таких отпетых лоботрясов, нерях и грязнуль, как в вашем
захолустье, я не видел нигде.
Салли Кэррол сжимала пальцы в перчатках и кусала губы.
- В моем выпуске, - не унимался Гарри, - в Нью-Хейвене, был один с Юга,
мы все думали - наконец-то сподобились увидеть настоящего аристократа, а
потом оказалось, что он вовсе не аристократ, а сын предприимчивого
северянина, который у вас в Мобиле прибрал к рукам весь хлопок.
- Южанин никогда не позволит себе так распуститься, как ты, - сухо
отозвалась она.
- Пороху не хватит.
- Или чего-то еще.
- Ты меня прости, Салли Кэррол, но я от тебя самой слышал, что ты
никогда не выйдешь замуж за...
- Это совсем другое дело. Я говорила, что вряд ли захочу связать жизнь
с кем-нибудь из моих тарлтонских кавалеров, но при чем здесь остальные?
Немного прошли молча.
- Пожалуй, я погорячился, Салли Кэррол. Прости меня.
Не отвечая, она кивнула головой. Несколько минут спустя, уже дома, она
порывисто обняла его.
- Гарри, - лепетала она сквозь слезы, - давай поженимся на будущей
неделе. Я боюсь таких сцен, страшно боюсь. У нас все было бы по-другому,
если бы мы поженились.
Но Гарри еще не отошел, теперь его подогревало сознание своей
неправоты.
- Глупость. Мы же договорились - в марте.
У Салли Кэррол сразу высохли глаза, и она вся подобралась.
- Хорошо. Зря я, должно быть, это сказала.
Гарри смягчился.
- Чудачка! Поцелуй меня, и забудем все это.
Но когда в тот же вечер, заключая программу варьете, оркестр грянул
"Дикси", Салли Кэррол ощутила такой наплыв чувств, перед которым померкли
все дневные переживания. Сжимая ручки кресла, она все клонилась вперед,
пока ее лицо не стало совсем пунцовым.
- Расстроилась, девочка? - шепнул Гарри.
Она не слышала его. В животворном, будоражащем ритме скрипок и литавр
мимо нее в темноту уходили ее добрые приятели-призраки, и они почти
скрылись, она едва успела попрощаться с ними, когда флейта сипло, еле
слышно допела:

На Юг, домой,
В родимый Диксиленд.



5

Ночь выдалась особенно холодная. Накануне нечаянная оттепель почти
расчистила улицы, но сейчас на них снова появились клубящиеся белые гонцы,
поперек мела поземка, и уже было не продохнуть от снежной крошки. Вместо
неба над головой угрожающе нависало что-то набрякшее, распяленное между
крышами, и было ясно, что скоро густо повалит снег, и ни на минуту не
стихал северный ветер, студивший уютное тепло освещенных окон и
заглушавший упругий бег их лошадки. Какой все-таки унылый город, думала
Салли Кэррол, просто ужас.
Ночами ей порою казалось, что здесь не осталось ни единой живой души,
что все давно вымерли и только пустые освещенные дома ждут, когда их
укроют могильные холмики мокрого снега. Господи, неужели ее могилу тоже
когда-нибудь занесет снегом! Всю бесконечно долгую зиму лежать под этими
огромными сугробами, и никто даже камня над ее могилкой не углядит. Нет,
свою могилу она видела заросшей цветами, обласканной солнцем и дождем.
И она снова задумалась о сиротливых фермах, которые видела из окна
вагона, и о том, каково в них зимуется: слепящая белизна за окнами,
ледяная корка на рыхлых сугробах, потом нудное таяние и неприветливая
весна, какой она представляла ее по рассказам Роджера Пэттона. И на это
променять свою весну - с сиренью и томящей негой в сердце. Сначала
потерять весну, потом и душа остынет.
Задула и вовсю разгулялась метель. Глаза Салли Кэррол слепила сразу
таявшая снежная крупа. Гарри протянул руку в меховой рукавице и поглубже
надвинул ее замысловатую байковую шапочку. Снег налетел колючим порывом, и
мгновенно заиндевевшая лошадь покорно опустила голову.
- Гарри, она замерзла, - испугалась Салли Кэррол.
- Ты про лошадь? Ничуть. Ей это нравится.
Минут через десять свернули, и цель поездки предстала их глазам. На
высоком холме, ярким зеленым контуром вычерченный на сумрачном небе, стоял
ледяной дворец. Он был в три этажа, с башенками и бойницами, с узкими
прорезями окон, забранных ледяными пластинами, и огромный его центральный
зал был насквозь высвечен морем электрических огней. Салли Кэррол нашла
под меховой полостью руку Гарри и крепко вцепилась в нее.
- Какая красота! - в восторге выкрикнул он. - Бог мой, какая красота! С
восемьдесят пятого года такое здесь видят впервые.
А ее ужаснула мысль, что этого не было с восемьдесят пятого года. Ведь
лед - он призрак, и, значит, этот дом населяют призраки восьмидесятых
годов, без кровинки в лице и седые от снега.
- Пойдем, пойдем, - торопил Гарри.
Она выбралась за ним из саней и подождала, пока он привязывал лошадь.
Пронзительно звеня бубенцами, подъехали еще сани - Гордон, Майра,
Роджер Пэттон и с ними какая-то девица. Народу собралось уже порядочно,
все в шубах и овчинных тулупах, снег повалил крупными хлопьями, и, чтобы
не разбрестись в белой пелене, приходилось перекликаться.
- Сто семьдесят футов высоты, - на ходу объяснял Гарри какому-то
закутанному спутнику. - Общая площадь шесть тысяч квадратных ярдов.
До нее долетали обрывки разговора:
- Главный зал... Толщина стен от двадцати до сорока дюймов... ледяной
подвал почти в милю... Канадец, который все это построил...
Попав внутрь дворца, Салли Кэррол была очарована загадочностью отвесных
прозрачных стен и невольно повторяла про себя две строки из "Кубла Хана":

Эти льдистые пещеры,
Этот солнечный чертог.

В громадной сверкающей пещере она присела на деревянную скамью, и
давешняя тоска отпустила ее. Гарри прав - это красиво, ее взгляд
неторопливо скользил по гладкой поверхности стен, сложенных из глыб
чистейшего льда, излучавшего опаловый свет.
- Смотри! Начинается! - воскликнул Гарри.
Невидимый оркестр заиграл "Сюда, сюда, на сбор друзей!", звуки,
многократно повторенные эхом, набежали беспорядочной толпой, и тут
выключили электричество; лед как бы обтаивал тишиной, она все сгущалась
вокруг. В темноте Салли Кэррол еще различала белое облачко своего дыхания
и смутные пятна лиц у стены напротив.
Музыка оборвалась жалобным всхлипом, и снаружи донеслось мощное пение и
мерный шаг построенных в колонны спортивных клубов. Хор нарастал, словно
победный гимн викингов, шествующих по древней земле, он накатывал
крепнущим валом; вот темноту пунктиром вспорола цепочка факелов, за ней
другая, третья, и, отбивая мокасинами шаг, втянулась длинная процессия
одетых в плотные серые куртки мужчин, перебросивших через плечо
снегоступы, и пение, гулом восходившее из ледяного колодца, вздувало и
рвало языки пламени.
За серыми куртками вползла, подхватив припев, новая колонна, в багровых
шлемах и ярко-малиновых куртках; и еще долгим строем тянулись голубой с
белым, зеленый, просто белый, коричневый с желтым отряды.
- Белые - это Вакута-клуб, - возбужденно шепнул Гарри. - Ты их уже
встречала - на танцах.
Пение звучало сильно, в ритм едва слышному шороху шагов колыхались
факелы, заливая пещеру морем огней и красок. Головная колонна развернулась
и стала, отряды разобрались в шеренги, огонь полыхал уже сплошной стеной,
и тогда тысячеголосый клик, словно громовым раскатом, разорвал воздух,
повергнув пламя в трепет. Прекрасный, жуткий миг! Салли Кэррол
представилось, что это Север творит жертвоприношение у алтаря сумрачного
языческого Снежного Бога. Когда клик замер, снова заиграл оркестр, снова
пели, потом долго и гулко клубы обменивались приветственными возгласами.
Притихшая, она слушала рикошетом скачущий клич; вдруг она вздрогнула -
где-то рядом громыхнуло, и вся пещера наполнилась дымом: к своим
обязанностям приступили фотографы. Так завершилось это радение. Отряды
перестроились в одну колонну с оркестром в голове, затянули песню и
тронулись к выходу.
- Пошли! - крикнул Гарри. - Пока есть свет, нужно посмотреть лабиринты
в подвале!
Все поднялись и заспешили к наклонно уходящему вниз коридору, Гарри и
Салли Кэррол, взявшись за руки, впереди. Внизу коридор кончался ледяной
камерой, где потолок был так низок, что пришлось согнуться и разнять руки.
Она еще не успела сообразить, что в комнату выходят несколько слепящих
глаза галерей, когда Гарри нырнул в одну из них и стал быстро таять в
призрачно-зеленом свете.
- Гарри! - крикнула она.
- Иди сюда! - отозвался он.
Она огляделась - никого: видно, их спутники решили вернуться домой,
сейчас они уже наверху, плутают в метели. После минутного колебания она
побежала за Гарри.
- Гарри! - отчаянно закричала она.
Она пробежала футов тридцать - поворот. Кажется, слева издалека донесся
слабый голос, и, потеряв голову, она побежала влево. Опять поворот, еще
две уходящие вдаль штольни.
- Гарри!
Ни звука в ответ. Она уже решила бежать, никуда не сворачивая, потом,
охваченная холодящим ужасом, стремительно повернула обратно.
Поворот, только тот ли? Она побежала налево, сейчас должна быть та
длинная низкая комната. Но вместо нее еще одна хрустально мерцающая
галерея, которая упиралась в темноту. Салли Кэррол снова крикнула, но
стены глухо и безучастно оттолкнули от себя звук. Вернувшись назад, она
еще раз свернула и попала в коридор пошире. Она стояла на зеленой полосе
между расступившимися водами Красного моря, в сыром могильном переходе из
одного пустующего склепа в другой.
Боты обледенели, идти было скользко, и Салли Кэррол, раскинув руки,
упиралась в стены, липкие от холодной слизи.
- Гарри!
Прежнее молчание в ответ. Ее голос глумливо поаукался с самим собой и
пропал в глубине перехода.
Потом сразу погас свет и настала кромешная темнота. Она коротко
вскрикнула и, обмирая от страха, споткнулась о какой-то бугорок. Упав,
она, видимо, разбила левую коленку, но сейчас это был пустяк, и даже страх
потеряться отступил перед тем ужасом, который сдавил ее. Она была одна,
наедине с настоящим одиночеством Севера, каким веет от затертых
арктическими льдами китобоев и необозримых нехоженых равнин без жилого
дымка, усеянных белыми костями первопроходцев. На нее пахнуло ледяным
дыханием смерти, еще немного - и уже не высвободиться из ее цепких рук.
С безумной, отчаянной решимостью она вскочила и кинулась в темноту.
Надо выбраться. Ведь если ее не найдут еще несколько дней, она замерзнет
насмерть и так и будет лежать замурованная во льду, такие случаи были, она
читала где-то, что в мерзлоте тело сохраняется долго, пока не растает сам
ледник. А Гарри не схватится, он наверняка решил, что она уехала с
остальными, и раньше завтрашнего дня никто не будет о ней беспокоиться.
Она обреченно дотронулась до стены. Сколько они говорили - сорок дюймов?
Сорок дюймов толщины, боже мой!
С обеих сторон подступали какие-то шорохи, хлюпала нечисть, которая
была у себя дома и в этом замке, и в этом городе, вообще на Севере.
- Придите же кто-нибудь! - громко взмолилась она.
Кларк Дарроу - он бы ее услышал, и Джо Юинг тоже, они бы не бросили ее
здесь одну, не дали превратиться в сосульку. За что? Она такая веселая,
всему, глупышка, радовалась. Радовалась теплу и солнцу, любила свой Дикси.
А тут все не свое, все чужое.
- Ты не плачешь, - явственно слышала она. - Ты уже никогда не сможешь
плакать. Твои слезы застынут. Здесь слезы сразу стынут.
Она без сил вытянулась на льду.
- Господи боже мой, - простонала она.
Одна за другой уходили минуты, и с чувством бесконечной отрешенности
она сознавала, что ей трудно держать глаза открытыми. Вдруг кто-то
опустился рядом и взял ее лицо в теплые, мягкие руки. Она ответила
благодарным взглядом.
- Марджори Ли, - успокоенно пробормотала она. - Я знала, что ты
придешь. - Действительно, это Марджори Ли, и именно такая, какой ее
представляла Салли Кэррол, - гладкий чистый лоб, приветливое выражение
широко раскрытых глаз и пышная юбка из какой-то мягкой материи, так
приятно опустить на нее голову.
- Марджори Ли...
Как темнеет быстро. Давно пора заново покрасить эти могильные камни,
хотя после они будут выглядеть много хуже. Но надо, чтобы их было видно.
Минуты бежали, тянулись, складывались в густой пучок дымных лучей,
струящихся к бледно-желтому солнцу, и наконец она услышала резкий хруст, с
которым треснул ее обретенный покой.
В глаза ударило солнце, свет. Факел, много факелов, и голоса, голоса.
Огонь выхватил живое лицо, сильные руки поднимают ее с земли, что-то
делают с ее щекой, вся щека мокрая. Кто-то держит ее и растирает лицо
снегом. Смешно - снегом!
- Салли Кэррол!
Это Грозный Дэн Макгрю и с ним двое незнакомых.
- Детка! Мы ищем вас уже два часа! Гарри чуть с ума не сошел.
Память быстро вернула на свои места пение, факелы, трубный клич
марширующих клубов. Она забилась в руках Пэттона и испустила тихий,
протяжный вопль.
- Вытащите меня отсюда. Я хочу домой. Домой! - Ее голос сорвался в
пронзительный крик, от которого у Гарри, бежавшего по соседней галерее,
кровь застыла в жилах. - Завтра же! - ничего не сознавая и не сдерживаясь,
кричала она. - Завтра! Завтра!



6

Том, томившийся у пыльного полотна дороги, вкушал золотую солнечную
щедрость и млел от зноя. Две бестолково-суматошливые птахи искали холодок
на дереве перед соседним домом; по улице; нараспев предлагая клубнику,
брела негритянка. Был апрельский полдень.
Вытянув на подоконнике руку и уткнувшись в нее подбородком, сверху
сонными глазами смотрела Салли Кэррол, и в поле ее зрения попадали
посверкивающие на солнце пылинки, колеблемые теплом, которое сегодня
впервые стала отдавать прогревшаяся земля. Под ее взглядом старенький
"форд" одолел рискованный поворот, дребезжа и стеная, домучил остаток пути
и рывком остановился. Она ни звуком не отозвалась на происходящее, и
минуту спустя знакомый пронзительный свист разорвал тишину. Салли Кэррол
улыбнулась и сощурила глаза.
- Доброе утро.
Из-под крыши автомобиля вывернулась голова.
- Утро ты уже проспала, Салли Кэррол.
- Неужели? - с притворным удивлением сказала она. - А может, ты прав.
- Что делаешь?
- Ем зеленый персик. Приходи на похороны.
И хотя дальше голове некуда был поворачиваться, Кларк все же постарался
- и увидел ее лицо.
- Вода как парное молоко, Салли Кэррол. Не хочешь искупаться?
- Вставать неохота, - лениво вздохнула Салли Кэррол, - но ладно,
попробую.

1920

@темы: "Фицджеральд", ""Рассказы", "Проза"

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

В который раз убеждаюсь, что Милонов мудозвон каких поискать. А потом еще удивляемся, почему с Россией связанно так много глупых стереотипов. Печально господа.

15.03.2013 в 20:08

Пишет  SHERLOCK_RDJ:

Мне стыдно за Милонова. Это же надо каким быть идиотом, чтобы так сказать. Даже думать об этом не хочу, отвратительнейшая ситуация((

15.03.2013 в 18:32

Пишет  Solli:

Россия как всегда явила собой воплощение Йобаного Стыда в лице одного из самых убогих своих представителей, и я снова почти раздумала делать загранпаспорт, ибо стыдно появляться в Европе и признаваться, откуда я приехала.

Ну, мне кажется, приведенный ниже коллаж полностью отражает всё, что можно было бы сказать по этому конкретному поводу.

15.03.2013 в 18:05

Пишет  Олененок-каваллерист:

Как мило.

15.03.2013 в 14:29

Пишет  ~Chessi~:

*рука-лицо*

стащила неподражаемую картинку у  Per4inka:

---

Фрэнсис Скотт Фицджеральд. Странная история Бенджамина Баттона.

Фрэнсис Скотт Фицджеральд- один из моих любимых авторов. Обожаю его стиль в прозе, что то в нем есть.
Роман с Фицджеральдом у меня начался два года назад. Это был период увлечения довоенными годами. Я изучала моду, кино и литературу двадцатых годов. В итоге- Фицджеральд занимает у меня больше всего места на книжной полке.
В то время, когда Фрэнсис вместе с Зельдой жили в Париже, у Фицджеральда был серьезный творческий кризис. Работа над книгой не шла, денег не было. Чтобы как то обеспечить себя и Зельду, учитывая постоянные вечеринки, он начал писать небольшие рассказы и продавать их газетам. Вот эти рассказы я буду выкладывать каждый день.
Пусть они и написаны в период творческого кризиса, они не утратили своего шарма и философской идеи.

Ф. Скотт Фицджеральд
Странная история Бенджамина Баттона

Ф. Скотт Фицджеральд
Странная история Бенджамина Баттона

В 1860 году правильным считалось появляться на свет в домашней обстановке. Ныне, по предписаниям высоко вознёсшихся эскулапов, первые крики младенцев должны раздаваться непременно в анестезированной — и желательно с духом последних веяний! — больничной атмосфере. Так что мистер и миссис Роджер Баттон опередили моду на полвека, когда в один из летних дней 1860 года решили, что их первый ребенок должен появиться на свет в больнице. Мы уже никогда не узнаем, повлиял ли данный анахронизм на удивительную историю, которую я решил записать.

Я просто расскажу вам, что случилось, а вы уж судите сами.

Семья Роджера Баттона занимала завидное общественное и финансовое положение в довоенном Балтиморе. Они были родней Этой Семье и Той Семье, что — как известно любому южанину — гарантировало им членство в среде многочисленной высшей знати, из которой и состояла основная масса населения Конфедерации. Очаровательный древний обычай заведения детей им довелось испытать на себе впервые, так что мистер Баттон, естественно, нервничал. Он надеялся, что будет мальчик, и тогда его можно будет отправить в Коннектикут, в Йельский университет — ведь в этом заведении сам мистер Баттон на протяжении четырех лет был известен под довольно-таки ожидаемой кличкой «Пуговка».

В тот сентябрьский день, когда ожидалось величайшее событие, он вскочил с постели в шесть утра, оделся, поправил и без того безупречный галстук и вышел на балтиморскую улицу, спеша в больницу, чтобы поскорее узнать, не явилась ли из тьмы ночной в лоно его новая жизнь?

Не дойдя сотни ярдов до «Мэрилэндского частного госпиталя для леди и джентльменов», он увидел доктора Кини, их семейного врача, который как раз спускался по ступеням, потирая руки — как бы умывая их — как того и требует от доктора неписаная профессиональная этика.

Президент оптовой торговой фирмы «Роджер Баттон и Компания», мистер Роджер Баттон, забыв о внешнем достоинстве, вдруг побежал к доктору Кини — чего никак нельзя было ожидать от джентльмена-южанина тех живописных времён.

— Доктор Кини! — крикнул он. — Эй, доктор Кини!

Доктор услышал его, обернулся и остановился, поджидая. На его медицински-суровом лице по мере приближения мистера Баттона всё чётче проступало какое-то странное выражение.

— Ну, как? — потребовал ответа мистер Баттон, даже не переведя дыхания. — Что там? Как она? Мальчик? Нет? Что…

— Выражайтесь яснее, — резко оборвал его доктор Кини. И посмотрел на него как-то зло.

— Скажите, родился ребёнок? — взмолился мистер Баттон.

Доктор Кини нахмурился.

— Ну, да, можно сказать и так, до некоторой степени… — и снова бросил на мистера Баттона странный взгляд.

— С моей женой всё в порядке?

— Да.

— Мальчик или девочка?

— Ну, вот что! — воскликнул доктор Кини с явным раздражением. — Идите и смотрите сами! Воз-му-ти-тель-но! — он выпалил последнее слово по слогам, затем отвернулся, пробормотав: — И как же, позвольте узнать, может такой случай отразиться на моей репутации, а? Еще один такой — и я погиб, такое кого хочешь уничтожит!

— Да что случилось? — ничего не понимая, спросил мистер Баттон. — Тройня?

— Нет, не тройня! — оборвал его доктор. — Что говорить? Можете сами пойти и посмотреть. И ищите себе другого врача. Я был у постели вашей матушки, когда вы явились на свет, молодой человек, я уже сорок лет с вашей семьей, но теперь я умываю руки! Я больше никогда не хочу видеть ни вас, ни вашу родню! Прощайте!

Он резко развернулся, молча забрался в стоявший у тротуара собственный фаэтон и уехал прочь, даже не обернувшись.

Ошеломлённый мистер Баттон так и остался стоять на тротуаре, дрожа от головы до пят. Что за несчастье приключилось? У него вдруг совсем пропало желание идти в «Мэрилэндский частный госпиталь для леди и джентльменов» — и лишь некоторое время спустя он с огромным усилием заставил себя подняться по лестнице и войти в здание.

В слабо освещенном холле за столом сидела медсестра. Поборов робость, мистер Баттон подошёл поближе.

— Доброе утро! — поздоровалась она, с улыбкой глядя на него снизу вверх.

— Доброе утро… Я… Меня зовут Баттон.

Услышав это, девушка изменилась в лице. Она в неподдельном ужасе вскочила и чуть не бросилась бежать, удержавшись лишь ценой огромного усилия.

— Покажите моего ребёнка, — сказал мистер Баттон.

Медсестра охнула.

— Да-да, конечно! — вскрикнула она. — Наверх. Прямо наверх! Вам вот туда!

Она показала, куда идти, и мистер Баттон, в холодном поту, неуверенно повернулся и пошёл на второй этаж. В верхнем холле он обратился к другой медсестре, несшей куда-то таз.

— Меня зовут Баттон, — с трудом выговорил он. — Покажите мне…

Бац! Таз грохнулся на пол и покатился к лестнице. Бац! Бац! Таз поскакал по лестнице вниз, будто поддавшись всеобщему ужасу, внушаемому этим господином.

— Покажите моего ребёнка! — мистер Баттон уже почти кричал; еще немного — и он упадёт в обморок.

Бах! Таз достиг первого этажа. Акушерке удалось взять себя в руки, и она одарила мистера Баттона исполненным презрения взглядом.

— Хорошо, мистер Баттон, — глухо ответила она. — Хорошо же! Но неужели вы не понимаете, во что вы нас тут всех превратили и что с нами теперь будет? Это совершенно возмутительно! От репутации нашего госпиталя не осталось и камня на камне, после…

— Короче! — хрипло воскликнул он. — Я больше не в силах всё это выслушивать!

— Пожалуйста, за мной, мистер Баттон.

Он потащился за ней. Пройдя по длинному коридору, они подошли к помещению, из которого доносились крики и вопли разной степени громкости — да-да, позднее такие палаты прозовут «музыкальными». Они вошли.

Рядами вдоль стен стояло с полдюжины белых эмалированных колыбелек на колесах, на изголовье каждой был прицеплен ярлычок.

— И где же мой? — судорожно сглотнул мистер Баттон.

— Вон там! — ответила акушерка.

Мистер Баттон взглянул в направлении, указанном её пальцем, и вот что он увидел: в одну из колыбелек был частично втиснут завернутый в толстое белое одеяльце старик лет семидесяти. Его редкие волосы были почти совсем белыми, а с подбородка свисала длинная серая борода, нелепо раскачиваясь взад-вперед от теребившего её ветерка из окошка. Он посмотрел на мистера Баттона тусклыми, поблекшими глазами, в которых читался один огромный вопрос.

— Я что, сошёл с ума? — разразился мистер Баттон; его ужас сменила ярость. — Что это за отвратительные медицинские шутки?

— Нам тут не до шуток, — строго ответила акушерка. — И я понятия не имею, в своём ли вы уме — но могу вас уверить, что это именно ваш ребёнок!

На лбу мистера Баттона опять выступила испарина. Он закрыл глаза, затем открыл и снова посмотрел туда. Ошибки не было: он видел перед собой мужчину семидесяти лет — то есть, ребенка семидесяти лет, ребенка, чьи ножищи не помещались в колыбель и свисали по бокам!

Старик некоторое время безмятежно смотрел то на него, то на акушерку, а затем вдруг заговорил надтреснутым старческим голосом:

— Ты мой отец? — спросил он.

Мистер Баттон и акушерка резко вздрогнули.

— Если да, — ворчливо продолжал старик, — то будь так добр, забери меня отсюда. Или хотя бы сделай так, чтобы они сюда принесли кресло-качалку, да поудобнее.

— Во имя Господа, откуда ты взялся? Кто ты такой? — в бешенстве воскликнул мистер Баттон.

— Точно тебе не скажу, — ворчливо захныкал нытик, — потому что я только что родился — точно знаю только, что фамилия моя Баттон.

— Ты лжешь! Ты обманщик!

Старик устало повернулся к акушерке.

— Вот как он рад новорожденному, — слабым голосом посетовал он. — Скажите же ему, что он ошибается, давайте же!

— Вы ошибаетесь, мистер Баттон, — строго сказала акушерка. — Это ваш ребёнок, и вам придётся с этим смириться. Мы вынуждены просить вас забрать его домой как можно скорее — например, сегодня.

— Домой?! — не веря, переспросил мистер Баттон.

— Да, мы не можем держать его здесь. Понимаете, мы действительно не можем!

— Я этому крайне рад, — опять заныл старик. — Что за место для карапуза, обожающего тишину! Из-за этого воя и воплей я ни минуты не спал! Я просил чего-нибудь покушать, — тут в его голосе послышалось пронзительное негодование, — а они принесли мне бутылочку молока!

Мистер Баттон рухнул на стул рядом с сыном и закрыл руками лицо.

— Боже мой! — пробормотал он, в полнейшем ужасе. — Что люди скажут? И что мне теперь делать?

— Вы должны забрать его домой, — настойчиво повторила акушерка. — Немедленно!

Перед глазами мученика со всей ужасающей ясностью возникла гротескная картина: вот он идет по людным городским улицам, а рядом с ним шагает это внушающее ужас явление…

— Не могу… Я не могу, — простонал он.

Люди станут останавливаться, чтобы поговорить, и что он будет говорить? Он будет вынужден представлять его, этого древнего старца: «Это мой сын, родился сегодня под утро». А затем старик подоткнет своё одеяльце, и они побредут дальше, мимо суетливых лавок, мимо невольничьего рынка — на одно жуткое мгновение мистер Баттон страстно пожелал, чтобы его сын родился черным! — мимо роскошных домов фешенебельного квартала, мимо дома престарелых…

— Ну-ка, сейчас же возьмите себя в руки! — скомандовала акушерка.

— Послушайте-ка, — вдруг заговорил старик, — если вы решили, что я пойду домой в этом одеяльце, то вы решительно заблуждаетесь!

— Дети всегда в одеяльцах.

Злобно крякнув, старик взмахнул маленькой белой пеленкой.

— Смотри! — дрожащим голосом сказал он. — Вот что они мне дали!

— Все дети такие носят, — натянуто сказала акушерка.

— Ну что ж, — сказал старик, — тогда этот ребёнок ровно через две минуты не будет носить вообще ничего! Одеяло колется. Дали бы хоть простыню, что ли.

— Нет, только не снимай! — быстро сказал мистер Баттон и повернулся к акушерке. — Что посоветуете?

— Сходите в магазин и купите сыну одежду.

Уже в нижнем холле до мистера Баттона донесся голос сына:

— И трость, папаша! Мне нужна трость…

Выйдя на улицу, мистер Баттон яростно хлопнул дверью.
2

— Доброе утро, — нервно поздоровался мистер Баттон с приказчиком универмага «Чезапик Драй Гудс». — Мне нужна одежда для моего ребёнка.

— Сколько лет вашему ребёнку?

— Ну, где-то шесть часов, — не подумав, ответил мистер Баттон.

— Отдел для младенцев с другой стороны.

— Ох, даже не знаю… Не думаю, что мне это подойдёт. У меня… Он очень крупный ребёнок, необычный. На редкость… крупный.

— Там есть самые большие детские размеры.

— А где отдел для подростков? — спросил мистер Баттон в отчаянной попытке сменить тему. Ему показалось, что приказчик уже догадался о его позорной тайне.

— Здесь.

— Ну… — он замешкался. Сама мысль о том, чтобы одеть сына во взрослую одежду, казалась невыносимой. Вот если бы только удалось найти очень большой подростковый костюмчик… Тогда можно будет отрезать эту длинную ужасную бороду, покрасить волосы в темный, и худшее будет надежно спрятано — а ему удастся сохранить хотя бы толику своей пошатнувшейся самооценки, не говоря уже о положении в балтиморском обществе…

Однако энергичное исследование подросткового отдела показало, что здесь нет подходящего костюмчика для новорожденного Баттона. Само собой, по вине магазина — ведь в таких случаях всегда виноват магазин!

— Простите — сколько, вы сказали, вашему мальчику? — с любопытством осведомился приказчик.

— Ему? Шестнадцать…

— Ах, прошу прощения! Мне послышалось, будто вы сказали «шесть часов». Отдел для юношей в следующем крыле.

Мистер Баттон в печали пошёл прочь. Но вдруг остановился, просиял и показал пальцем на манекен в витрине.

— Вот! — воскликнул он. — Я возьму этот костюмчик! Вон тот, что на манекене!

Приказчик посмотрел в ту сторону.

— Но, — возразил он, — это же не детский костюм… Ну, то есть детский, но это ведь для маскарада! Он же вам будет впору!

— Заверните! — нервно, но твердо заявил покупатель. — Это то, что нужно!

Изумлённый приказчик повиновался.

Вернувшись в госпиталь, мистер Баттон вошёл в палату и почти швырнул свёрток сыну.

— Вот тебе одежда! — выпалил он.

Старик развязал верёвку и стал недоумённо рассматривать покупку.

— Выглядит как-то странно, — пожаловался он. — Я не желаю, чтобы меня наряжали, как клоуна…

— А я не желаю, чтобы клоуна делали из меня! — яростно перебил его мистер Баттон. — Как ты выглядишь — не твоё дело! Сейчас же надевай, а не то… А не то я тебя отшлёпаю! — Он неуверенно сглотнул на последнем слове, чувствуя, тем не менее, что сказал именно то, что нужно было сказать.

— Хорошо, отец, — последовал ответ гротескно преувеличенным тоном сыновней почтительности, — ты ведь уже жизнь прожил, так что знаешь лучше… Как скажешь.

Как и ранее, при слове «отец» мистер Баттон резко вздрогнул.

— И поторапливайся!

— Да-да, уже иду, отец.

Когда сын оделся, мистер Баттон с тоской его осмотрел. Костюм состоял из носков в горошек, розовых штанишек и приталенной ремешком блузы с широким белым воротником. Над последним колыхалась длинная седая борода, свисая почти до пояса. Смотрелось плохо.

— Погоди-ка…

Мистер Баттон схватил больничные ножницы и тремя быстрыми движениями ампутировал большой кусок бороды. Но даже после этой модернизации ансамбль смотрелся далеко не идеально. Оставшаяся кисточка чахлых волос, водянистый взгляд, старческие зубы никак не подходили веселому костюмчику. Но мистер Баттон отличался упрямством — он протянул сыну руку.

— Пошли! — неохотно позвал он.

Сын доверчиво взял его за руку.

— Папа, а как ты меня будешь звать? — дрожащим голосом спросил он, когда они выходили из палаты, — просто «сынок», наверное? Пока не придумаешь мне имя?

Мистер Баттон хмыкнул.

— Не знаю пока, — грубовато ответил он. — Может, назовём тебя Мафусаилом?
3

Даже после того, как нового члена семьи Баттонов коротко постригли и покрасили в неестественный бледно-черный цвет, растительность на лице выбрили до блеска, а затем приодели в детский костюмчик, пошитый на заказ изумлённым портным, Баттонам так и не удалось скрыть тот факт, что их сын слабо подходил на роль первенца. Рост Бенджамина — так его назвали, хотя оскорбительное «Мафусаил» подошло бы больше — составлял пять футов восемь дюймов[1], невзирая на старческую сутулость. Одеждой этого было не скрыть, и никакая стрижка и подкрашенные брови не смогли бы скрыть того, что глядевшие из-под них глаза были блеклыми, водянистыми и усталыми. Нанятая заблаговременно нянька с негодованием покинула дом, как только увидела младенца.

Но мистер Баттон твердо стоял на своём. Бенджамин был младенцем, и младенцем он останется! Поначалу он объявил, что если Бенджамину не нравится теплое молочко, он может не есть вообще — но, в конце концов, его уговорили позволить сыну употреблять хлеб и масло, а также, в порядке компромисса, иногда и овсяную кашу. Однажды он принёс домой погремушку, дал её Бенджамину и недвусмысленно приказал «играть» — на что старик устало согласился и послушно весь день периодически гремел игрушкой на весь дом.

Без всяких сомнений, погремушка его раздражала — и он находил себе иные, более спокойные развлечения, когда его оставляли в покое. Однажды, например, мистер Баттон обнаружил, что за прошлую неделю выкурил гораздо больше сигар, чем обычно — феномен разъяснился через несколько дней, когда он невзначай зашёл в детскую: вся комната была в голубоватом дыму, а Бенджамин с виноватым выражением пытался куда-нибудь спрятать окурок черной «гаваны». Здесь требовалась хорошая трёпка, но мистер Баттон обнаружил, что не в силах этого сделать. Пришлось всего лишь предупредить сына, что от курения дети перестают расти.

И, тем не менее, он продолжал упорствовать. Он приносил домой оловянных солдатиков, игрушечную железную дорогу, больших мягких, набитых ватой, зверей — он даже, для полноты создаваемой им — а хотя бы и только для себя! — иллюзии, требовал от приказчиков в лавке игрушек уверений, что краска с розового утенка не слезет, если малыш засунет игрушку в рот! Но, несмотря на все отцовские усилия, Бенджамин не проявлял к игрушкам никакого интереса. Он тайком спускался вниз по черной лестнице и возвращался в детскую с томом Британской энциклопедии, над которым и корпел весь вечер — а плюшевая буренка и Ноев ковчег так и валялись забытыми на полу. Мистер Баттон был бессилен против такого упрямства.

Поначалу в Балтиморе поднялась грандиозная шумиха. Во что этот казус, с социальной точки зрения, обошёлся бы Баттонам и их родне, теперь уже не определить — внимание города отвлекла разразившаяся Гражданская война. Неизменно вежливое меньшинство поломало голову, подбирая слова поздравлений родителям, и, в конце-концов, остановилось на остроумном замечании о том, что дитя — ну прямо точь в точь дедушка; этот факт не подлежал сомнению благодаря общему для всех семидесятилетних состоянию увядания. Мистер и мисси Баттон были этому вовсе не рады, а дедушка Бенджамина — чрезвычайно оскорблён.

Покинув родильное отделение больницы, Бенджамин сразу же принял жизнь такой, какая она есть. Однажды к нему в гости привели нескольких мальчишек, и он провел малоприятный вечер, пытаясь вызвать в себе интерес к волчкам и мраморным шарикам; он даже совершенно случайно умудрился разбить камнем из рогатки кухонное окно, вызвав этим подвигом тайную радость отца.

После этого Бенджамин стал каждый день нарочно что-нибудь разбивать; но занимался он этим лишь потому, что этого от него ждали — а он по натуре был очень послушным.

Как только первоначальная дедушкина враждебность угасла, Бенджамин и этот джентльмен стали получать громадное удовольствие в компании друг друга. Эти двое, столь разные по возрасту и жизненному опыту, могли сидеть вдвоем часами и, как старики, неутомимо и монотонно обсуждать мелочи дня. Бенджамин гораздо лучше чувствовал себя в компании деда, нежели с родителями — те относились к нему с явным благоговейным страхом и, несмотря на имевшуюся у них над ним безграничную власть, часто обращались к нему на «Вы».

Как и все остальные, он был озадачен несомненно взрослым состоянием своего ума и тела при рождении. Он взялся за медицинские журналы, но обнаружил, что такие случаи никогда еще не описывались. По настоянию отца он честно пытался играть с другими детьми и часто принимал участие в спокойных играх — футбол его чрезмерно утомлял, он опасался, что при переломе его старые кости не срастутся.

Когда ему исполнилось пять лет, его отправили в детский сад, где его посвящали в искусства наклеивания зелёных бумажек на оранжевые, плетения цветных орнаментов и производства бесконечных картонных ожерелий. Он периодически засыпал прямо посреди занятий — и эта привычка раздражала и одновременно пугала его юную воспитательницу. Она, к его счастью, пожаловалась родителям, и из детского сада его забрали. Друзьям Баттоны заявили, что, по их мнению, он еще слишком мал.

К тому времени, когда ему исполнилось двенадцать, родители к нему привыкли. Привычка, безусловно, имеет огромную силу: больше они не считали, что он отличается от любого другого ребенка — этот факт вспоминался лишь тогда, когда о нём напоминала какая-нибудь странная аномалия. Но однажды, спустя несколько недель после двенадцатого дня рождения, Бенджамин взглянул в зеркало и сделал — или подумал, что сделал — изумительное открытие. Кажется, за дюжину лет — да неужели это правда?! — его волосы под покровом краски стали отливать сталью, утратив белизну. И морщины на лице стали менее заметными. Да и кожа стала выглядеть моложе и здоровей, и даже появился легкий румянец? Он не был уверен… Но точно знал, что у него прошла сутулость, и чувствует он себя гораздо лучше, чем в первые дни своей жизни.

«Да неужели?» — думал — точнее, едва осмеливаясь думать! — он.

Он пошёл к отцу.

— Я вырос, — решительно заявил он. — Я буду носить длинные брюки.

Отец колебался.

— Ну, не знаю… — сказал он, подумав. — Длинные брюки обычно надевают в четырнадцать лет — а тебе всего двенадцать.

— Но ты же видишь, что я очень рослый для своего возраста! — возразил Бенджамин.

Отец задумчиво на него посмотрел.

— Вряд ли, — сказал он. — Когда мне было двенадцать, я был таким же.

Это была неправда: но Роджер Баттон был связан с самим собой молчаливым соглашением, обязывавшим его верить в нормальность своего сына.

В результате был достигнут компромисс. Бенджамин должен был и дальше красить свои волосы. Он должен был больше стараться играть с детьми своего возраста. Он не должен был носить очки и не должен был появляться на улице с тростью. Взамен всех этих уступок ему купили его первый костюм с неукороченными взрослыми брюками.
4

О том, что происходило в жизни Бенджамина Баттона между двенадцатью и двадцатью одним годом, я рассказывать не буду. Достаточно сказать, что это были годы обычного взросления. В восемнадцать Бенджамин выглядел на пятьдесят: волосы стали гуще, седина стала темней; походка стала уверенной, из голоса ушла надтреснутая дрожь, тембр опустился до здорового баритона. Таким его и отправил отец в Коннектикут на вступительные экзамены в Йельский колледж. Бенджамин успешно сдал экзамены и поступил на первый курс.

На третий день после зачисления он получил уведомление от секретаря колледжа мистера Гарта, в котором тот приглашал его прибыть к нему в кабинет для составления расписания занятий. Взглянув в зеркало, Бенджамин решил, что нужно немного подкрасить посветлевшие волосы. Он торопливо пошарил в ящике стола, однако пузырька с краской там не нашлось. Он тут же вспомнил, что выбросил его позавчера, когда кончилась краска.

Положение было безвыходным. Через пять минут он должен был предстать перед секретарём. Делать было нечего — пришлось идти, как есть.

— Доброе утро! — вежливо поздоровался секретарь. — Вы, наверное, пришли поговорить о вашем сыне?

— Ну, собственно говоря, меня зовут Баттон… — начал было Бенджамин, но мистер Гарт его перебил.

— Очень приятно, мистер Баттон. Я как раз жду вашего сына — он должен подойти с минуты на минуту.

— Да это же я! — выпалил Бенджамин. — Я первокурсник.

— Что?!

— Я первокурсник.

— Вы, вероятно, шутите?

— Вовсе нет.

Секретарь нахмурился и посмотрел на лежавший перед ним формуляр.

– Но у меня здесь указано, что мистеру Бенджамину Баттону восемнадцать лет.

— Да, мне восемнадцать, — подтвердил Бенджамин, слегка покраснев.

Секретарь бросил на него утомленный взгляд.

— Разумеется, мистер Баттон, я никак не могу в это поверить.

Бенджамин устало улыбнулся.

— Мне восемнадцать лет, — повторил он.

Секретарь сурово указал на дверь.

— Убирайтесь! — сказал он. — Убирайтесь из колледжа и выметайтесь из этого города! Вы явно опасны для общества!

— Мне восемнадцать лет.

Мистер Гарт распахнул дверь.

— Ну и ну! — воскликнул он. — Мужчина в таком возрасте и пытается сойти за первокурсника! Так вам, говорите, восемнадцать? Ну что ж, даю вам восемнадцать минут, чтобы убраться из этого города.

Бенджамин Баттон вышел из комнаты с гордо поднятой головой, и полдюжины первокурсников, ждавших своей очереди в холле, с любопытством посмотрели ему вслед. Сделав несколько шагов, он обернулся, посмотрел в глаза разъярённому секретарю, всё ещё стоявшему в дверях, и твёрдо повторил:

— Мне восемнадцать лет!

Группа первокурсников захихикала, и Бенджамин удалился.

Но ему не суждено было так просто уйти. Печально бредя к железнодорожной станции, он вдруг обнаружил, что его преследуют первокурсники: сначала группа была небольшой, затем стала увеличиваться и вот уже за ним шла плотная толпа. Все уже слышали, что какой-то душевнобольной выдержал вступительные экзамены в Йель и пытался прикинуться юношей восемнадцати лет. По колледжу прошла волна лихорадочного возбуждения. Из аудиторий выбегали студенты без шляп, футбольная команда в полном составе бросила тренировку и смешалась с простыми смертными, профессорские жены в шляпках и турнюрах набекрень бежали, вопя, вслед за процессией, непрерывно извергавшей замечания прямо в самые больные места Бенджамина Баттона.

— Да это же «Вечный Жид»!

— В его возрасте надо поступать в детский сад!

— Вы только посмотрите на юного гения!

— Он, видно, думал, что тут дом престарелых!

— Поезжай в Гарвард!

Бенджамин шёл всё быстрее, и вскоре он уже бежал. Ну, он им еще покажет! Он действительно поступит в Гарвард, и тогда они ещё пожалеют обо всех своих обидных насмешках!

Очутившись в безопасном купе балтиморского поезда, он высунулся в окно.

— Вы ещё пожалеете! — крикнул он.

— Ха-ха-ха! — покатывались со смеху первокурсники. — Ха-ха-ха!

Никогда еще Йельский колледж не допускал столь серьёзной ошибки…
5

В 1880 Бенджамину Баттону исполнилось двадцать, и свой день рождения он отметил тем, что поступил на работу в отцовскую торговую фирму «Роджер Баттон и Компания». В тот же год он начал «вращаться в обществе» — то есть, по настоянию отца, стал появляться вместе с ним на модных танцевальных вечерах. Роджеру Баттону было пятьдесят, и с сыном он общался все больше и больше — ведь с тех пор, как Бенджамин перестал красить волосы (которые всё ещё отливали сединой), сын с отцом на вид были почти одного возраста, и их легко можно было принять за братьев.

В один из августовских вечеров, облачившись во фраки и белые галстуки, они уселись в фаэтон и поехали на танцевальный вечер в загородный дом Шевлинов, располагавшийся невдалеке от Балтимора. Вечер выдался чудесный. Залитая светом полной луны дорога отливала матовой платиной, а ночные цветы ранней осени наполняли неподвижный воздух ароматами, похожими на тихий, едва слышный смех. Просторную равнину, будто розгами, устланную пшеничной соломой, было видно, как днём. Простая красота небосклона никого не могла бы оставить равнодушным — почти никого.

— В оптовом бизнесе сейчас очень хорошие перспективы, — произнес Роджер Баттон. Он не был чувствительным человеком — его эстетическое чувство было рудиментарным.

— Старички вроде меня уже никогда не смогут придумать ничего нового, — серьёзно заметил он. — Это для вас, карапузов, с вашей энергией и жизненной силой, открывается блестящее будущее!

Вдалеке, где кончалась дорога, показались огни загородного дома Шевлинов, и тут же издалека до них стали доноситься ритмичные звуки, похожие на вздохи — быть может, то был высокий плач скрипок, а может, серебряный шелест пшеницы под луной.

Перед ними медленно двигался красивый экипаж, пассажиры которого подъехали первыми и стали высаживаться у дверей. Сначала вышла дама, затем пожилой джентльмен, а затем еще одна юная дама — прекрасная, как грех. Бенджамин вздрогнул; по его телу будто разлилось какое-то вещество, рассеявшее и тут же собравшее заново все составлявшие его атомы. Он выпрямился, щеки и лоб покраснели от прилива крови, а в ушах застучало. Пришла первая любовь.

Девушка была стройной и хрупкой, её волосы при свете луны казались пепельными, а на крыльце, в свете шипящих газовых фонарей, оттенок превратился в медовый. На её плечи была наброшена легкая желтая в черных бабочках испанская мантилья; из-под каймы платья с турнюром блестели пуговички ботинок.

Роджер Баттон придвинулся к сыну поближе.

— Это юная Хильдегарда Монкриф, дочь генерала Монкрифа, — сказал он.

Бенджамин бесстрастно кивнул.

— Весьма мила, — безразлично ответил он. Но когда негритёнок сел на козлы, чтобы отогнать экипаж, Бенджамин добавил:

— Отец! Пожалуй, ты можешь меня ей представить.

Они приблизились к группе гостей, в центре которой находилась мисс Монкриф. Воспитанная в старинных традициях, в ответ на обращение Бенджамина она сделала глубокий реверанс. Да, он может рассчитывать на танец. Он поблагодарил её и отошёл — его слегка пошатывало.

Как невыносимо долго тянулся промежуток времени до того момента, когда должна была наступить его очередь пригласить её на танец! Бенджамин стоял у стены, не проронив ни слова, абсолютно непроницаемый, убийственным взглядом следя за водоворотом отпрысков лучших семей Балтимора, клубившихся со страстным обожанием во взорах вокруг Хильдегарды Монкриф. Бенджамину они все казались отвратительными; что за невыносимый румянец! Их завитые темные усики вызывали у него чувство, похожее на несварение.

Но когда настал его черед и он поплыл вместе с ней по ставшему вдруг ненадежной опорой полу под музыку новейшего парижского вальса, вся ревность и беспокойство вдруг растаяли, словно снежинки на плаще. Ничего не замечая, под властью очарования, он почувствовал, что жизнь для него только начинается.

— Вы с братом ехали той же дорогой, что и мы? — спросила Хильдегарда, и её глаза блеснули, как ярко-голубая эмаль.

Бенджамин замялся. Если она приняла их с отцом за братьев, стоило ли её разубеждать? Он вспомнил, что с ним случилось в Йеле, и решил этого не делать. Невежливо спорить с дамой; было бы преступлением испортить столь чудесный момент гротескной историей своего происхождения. Может быть, позже. Поэтому он кивнул, заулыбался, внимательно слушал — и был счастлив.

— Мне нравятся мужчины в вашем возрасте, — сказала ему Хильдегарда. — Молодые ребята всегда ведут себя по-идиотски. Они вечно рассказывают, как много шампанского выпили в колледже и как много денег проиграли в карты. А мужчины в вашем возрасте ценят женщин.

Бенджамин почувствовал, что вот-вот сделает предложение — лишь с большим трудом ему удалось подавить этот импульс.

— Ваш возраст — это возраст романтики, — продолжила она. — Пятьдесят лет. В двадцать пять мужчины чрезмерно искушенные; в тридцать — бледны от постоянной работы; в сорок наступает время длинных историй, которые рассказывают, закурив сигару, и заканчивают, когда сигара докурена до конца; шестьдесят — ну, это уже почти семьдесят… А пятьдесят — это самый спелый возраст. Мне нравится пятьдесят!

И Бенджамину пятьдесят казались великолепным возрастом. Как бы он хотел, чтобы ему было пятьдесят!

— Я всегда говорила, — продолжала Хильдегарда, — что лучше уж выйти замуж за пятидесятилетнего, чтобы обо мне заботились, чем за тридцатилетнего, чтобы заботиться о нём!

Остаток вечера Бенджамин провёл в медовом тумане. Хильдегарда танцевала с ним ещё два раза, и они обнаружили, что их мнения по всем вопросам дня удивительным образом совпадают. Она согласилась поехать с ним на прогулку в следующее воскресенье, чтобы более подробно обсудить все эти вопросы.

В фаэтоне на пути домой, когда вот-вот должны был показаться первые лучи солнца и наступил час пробуждения первых пчёл, а заходящая луна тускло мерцала в каплях прохладной росы, Бенджамин совсем не слушал рассуждения отца об оптовой торговле.

— И как ты считаешь, чему нам стоит уделить наибольшее внимание, если не считать молотков и гвоздей? — говорил старший Баттон.

— Любви, — рассеяно ответил Бенджамин.

— Кровлям? — воскликнул Роджер Баттон. — Да я же только что всё тебе рассказал о кровлях!

Бенджамин посмотрел на него туманным взором, и тут же в небе на востоке показались первые лучи солнца, а в кроне пробуждающегося дерева пронзительно зевнула иволга.
6

Когда шесть месяцев спустя о помолвке мисс Хильдегарды Монкриф и Бенджамина Баттона стало известно (именно «стало известно», поскольку генерал Монкриф объявил, что лучше пронзит своё сердце собственной шпагой, нежели объявит о ней), событие вызвало крайнее возбуждение в балтиморском обществе. Почти забытая история рождения Бенджамина была снова извлечена на свет божий и разлетелась на крыльях скандала, приобретая по пути самые невероятные и плутовские формы. Говорили, что на самом деле Бенджамин был отцом Роджера Баттона, что он был его братом, отсидевшим сорок лет в тюрьме, что он был не кто иной, как сам Джон Уилкс Бут в бегах — и, наконец, что у него на голове есть пара небольших остреньких рожек.

Воскресные приложения нью-йоркских газет откликнулись на происшествие очаровательными карикатурами, на которых лицо Бенджамина Баттона было приставлено к туловищу рыбы, змеи и, наконец, медного идола. Среди журналистов он стал известен под именем «Таинственный человек из Мэрилэнда». Несмотря на все это, правдивая история — как это обычно и бывает — была практически никому не известна.

Тем не менее, все соглашались с генералом Монкрифом в том, что прекрасная девушка, которая могла бы выйти за любого балтиморского холостяка, «совершила преступление», отдав своё сердце мужчине под пятьдесят. Тщетно старался мистер Роджер Баттон, публикуя свидетельство о рождении своего сына аршинными буквами в балтиморской газете «Блейз». Никто не поверил. Ведь достаточно было просто взглянуть на Бенджамина — и всё становилось ясно!

Но никаких колебаний не было у тех двоих, которых эта история непосредственно касалась. О её женихе распространялось так много лживых слухов, что Хильдегарда упрямо отказывалась верить даже в правду. Тщетно генерал Монкриф обращал её особое внимание на высокую смертность среди пятидесятилетних мужчин — или же мужчин, лишь выглядевших на пятьдесят; тщетно пытался он убедить её в нестабильности оптовой торговли. Хильдегарда решила выйти замуж за спелые пятьдесят — и она вышла замуж!
7

По крайней мере, в одном друзья Хильдегарды Монкриф точно ошибались. Оптовая торговля процветала самым изумительным образом. За пятнадцать лет, прошедших между женитьбой Бенджамина Баттона в 1880 и уходом на пенсию его отца в 1895, семейное состояние удвоилось — и основная в том заслуга принадлежала младшему владельцу предприятия.

Не стоит и говорить, что пара со временем была принята в круг балтиморского общества. Даже старый генерал Монкриф примирился с зятем после того, как Бенджамин вручил ему деньги на издание его двадцатитомной «Истории Гражданской войны», которую до того отклонило девять крупных издательств.

Сам Бенджамин за пятнадцать лет сильно изменился. Теперь он чувствовал, как кровь в венах стала двигаться гораздо быстрее. Теперь он с радостью вставал по утрам, с радостью шёл пружинящим шагом по залитой солнцем оживлённой улице на работу, где без устали занимался поставками партий молотков и гвоздей. В 1890 он придумал сделавший его знаменитым в деловом мире ход: в договоры поставок было вставлено положение о том, что «все гвозди, использованные для упаковочных ящиков, в которых поставляется партия товара, являются собственностью грузополучателя»; положение было одобрено и узаконено Председателем Верховного Суда Динозауросом, что обеспечило оптовой торговой фирме «Роджер Баттон и Компания» ежегодную экономию в размере шести сотен гвоздей!

Кроме того, Бенджамин обнаружил, что его всё больше влекла к себе весёлая сторона жизни. Погоня за удовольствиями набирала темп — в пример можно привести тот факт, что он был первым в Балтиморе, кто купил и научился водить автомобиль. Встречаясь с ним на улице, сверстники всегда с завистью смотрели на него: здоровье и сила прямо-таки бросались в глаза.

«Кажется, он молодеет с каждым годом», — говорили все. И если поначалу Роджер Баттон, которому теперь было шестьдесят пять, не оказал своему сыну достойного приема, то теперь он загладил свою вину, ударившись в самое настоящее низкопоклонство.

И вот тут-то мы и подошли вплотную к неприятной теме, которую лучше бы побыстрее миновать. Бенджамина Баттона беспокоило только одно: его жена его больше не привлекала.

К этому времени Хильдегарде исполнилось тридцать пять; у неё был четырнадцатилетний сын, Роскоу. Сразу после свадьбы Бенджамин её боготворил. Годы шли, медовый оттенок волос сменился невыразительно-тёмным, ярко-голубая эмаль её глаз поблекла и стала походить на дешёвый фаянс — но главным было не это, а то, что в её характере проявились степенность, спокойствие, она стала ровной и равнодушной ко всему, отличаясь трезвостью вкусов. В первые годы после свадьбы именно она «таскала» Банджамина по балам и обедам — а теперь все стало наоборот. Она, конечно, наносила визиты, но уже без всякого энтузиазма — отдавшись во власть бесконечной инерции, которая в один прекрасный день появляется в жизни любого из нас и остается с нами уже до самого конца.

Недовольство Бенджамина росло. К 1898 году, когда разразилась война с Испанией, его семейная жизнь стала для него настолько пустой, что он решил послужить в армии. Используя свои деловые связи, он выхлопотал себе звание капитана и вскоре показал себя столь способным на новом поприще, что его повысили сначала до майора, а затем и до подполковника — и в этом звании он принял участие в знаменитой битве за Сан-Хуан. Он был легко ранен и награжден медалью.

Бенджамин так сильно привязался к бодрой и нервной жизни армейского лагеря, что очень жалел, когда ему пришлось уволиться в запас и вернуться домой — увы, бизнес требовал внимания. На станции его встретили с духовым оркестром и с почетом препроводили до дома.
8

Хильдегарда, размахивая большим шёлковым флагом, встречала его на крыльце — едва поцеловав её, он уже с замиранием сердца осознал, что прошедшие три года взяли-таки своё. Перед ним стояла женщина под сорок, с лёгкой сединой в волосах. Он приуныл.

Поднявшись в комнату, он случайно взглянул в старое знакомое зеркало — и в беспокойстве подошёл поближе, чтобы рассмотреть себя получше и сравнить с собственной фотографией в форме, сделанной прямо перед войной.

— Господи помилуй! — громко воскликнул он. Процесс продолжался. Не было никаких сомнений: теперь он выглядел на тридцать лет. Он не обрадовался, а почувствовал беспокойство — он молодел. До сих пор он надеялся, что, как только видимый облик его тела и настоящий возраст сравняются, гротескный феномен, отметивший его рождение, исчезнет сам по себе. Он поёжился. Судьба его была ужасна и невероятна.

Внизу его ждала Хильдегарда. Вид у неё был разгневанный, и он подумал о том, что она, наконец-то, поняла, что что-то было неладно. С трудом ему удалось ослабить возникшее между ними напряжение, и за обедом он, как можно деликатнее, приступил к обсуждению дела.

— Н-да, — как бы между прочим произнёс он, — все говорят, что я стал выглядеть моложе.

Хильдегарда презрительно на него посмотрела и фыркнула.

— Думаешь, есть чем гордиться?

— Да я не горжусь… — поспешно ответил он.

Она опять фыркнула.

— Только подумайте! — произнесла она, и затем: — Мне всегда казалось, что тебе должно хватить гордости, чтобы это прекратить!

— Да причём тут я? — спросил он.

— Я не собираюсь с тобой спорить, — заметила она. — Но всё можно делать либо как положено, либо неправильно. Уж если тебе взбрело в голову отличаться ото всех остальных людей, не думаю, что у меня получится тебя остановить — но и разумным я это считать не могу ни в коем случае!

– Но, Хильдегарда… Ведь я ничего не могу поделать.

— Можешь! Ты просто упрямый. Ты вбил себе в голову, что не хочешь быть, как все. Ты всегда был таким, таким ты и останешься. Но задумайся, на что был бы похож мир, если бы все вокруг вели себя так же, как и ты, а?

Поскольку спор был напрасным и спорить было не о чем, Бенджамин промолчал — и с этих пор между ними пролегла глубочайшая бездна. Он думал, как же это ей удалось когда-то его приворожить?

Бездна расширялась — он обнаружил, что, чем ближе был конец века, тем сильнее бурлила в нём жажда развлечений. Ни одна вечеринка в Балтиморе не проходила без него: он танцевал с прекраснейшими молоденькими женами, болтал с самыми популярными дебютантками, и находил их всех очаровательными — а его жена, подобно зловещей вдовствующей королеве, восседала среди матрон, то выражая собою надменный гнев, то следя за ним презрительным, изумлённым и укоризненным взором.

— Вы только посмотрите! — говорили люди. — Какая жалость! Молодой парень, в таком возрасте — и связался с женщиной сорока пяти лет. Он же, наверное, лет на двадцать моложе её!

Они, конечно, забыли — как это свойственно людям — что об этой же столь неподходящей друг другу паре их мамы и папы судачили ещё в 1880 году.

Несчастье в семейной жизни Бенджамина компенсировалось пробуждением в нём всё новых и новых интересов. Он увлёкся гольфом и добился в нём больших успехов. Он увлекался танцами: в 1906 он был мастером по «бостону», в 1908 он в совершенстве овладел «матчишем», а в 1909 все юноши города мечтали научиться танцевать «кастл-уолк», как он.

Его социальная активность, до некоторой степени, мешала деловой — но он и так уже честно отдал двадцать пять лет оптовой торговле, так что теперь он мог с чистой совестью передать дело в руки сына Роскоу, который недавно окончил Гарвард.

Их с сыном теперь часто принимали друг за друга. И это нравилось Бенджамину — он быстро забыл незаметно подкравшийся страх, овладевший им после возвращения с испанской войны, и теперь уже он наивно нравился сам себе. В бочке меда была лишь одна ложка дёгтя: он терпеть не мог появляться в обществе с женой. Хильдегарде было почти пятьдесят, и рядом с ней он чувствовал себя смешным.
9

В сентябре 1910 года – спустя несколько лет после того, как оптовая торговая фирма «Роджер Баттон и Компания» перешла в руки молодого Роскоу Баттона — мужчина, на вид лет двадцати, приехал поступать на первый курс Гарвардского университета в Кембридж. Он не совершил ошибку, объявляя, что ему уже никогда опять не исполнится пятьдесят; не стал он и упоминать о том, что его собственный сын окончил этот же университет десять лет назад.

Его приняли, и он практически сразу же смог занять особое положение в классе — отчасти благодаря тому, что выглядел он немного старше остальных первокурсников, которым было в среднем по восемнадцать лет.

Но главной составляющей его успеха было то, что в футбольной игре против команды Йеля он сыграл просто фантастически, с таким натиском и такой холоднокровной, беспощадной яростью, что Гарварду было засчитано семь тачдаунов и четырнадцать голов в поле, а одиннадцать игроков команды Йеля в разные моменты игры было унесено с поля в бессознательном состоянии. Он прославился на весь колледж.

Как ни странно, но на предпоследнем курсе он едва-едва попал в команду. Тренеры говорили, что он сбросил в весе, а самые наблюдательные из них заметили, что он стал пониже ростом. Тачдауны у него больше не получались — да и в команде его оставили лишь в расчете на то, что его потрясающая репутация посеет ужас и панику в команде Йеля.

На последнем курсе он не прошёл в команду. Он стал таким изящным и хрупким на вид, что однажды какие-то второкурсники приняли его за первокурсника, что ужасно его унизило. Для всех он был чем-то вроде вундеркинда: старшекурсник, которому никак не больше шестнадцати лет, а его всё чаще стало изумлять отсутствие духовных интересов у его одноклассников. Учиться становилось всё тяжелее — предметы казалось ему слишком сложными. Он слышал разговоры одноклассников о знаменитой подготовительной школе Св. Мидаса, где многие учились до колледжа, так что он решил после окончания университета поступать к Св. Мидасу, где можно будет вести уединенную жизнь среди подобных ему мальчишек.

По окончании университета в 1914 он отправился домой, в Балтимор, с гарвардским дипломом в кармане. Хильдегарда теперь жила в Италии, поэтому Бенджамин теперь жил со своим сыном Роскоу. Но, несмотря на хороший, в общем и целом, приём, со стороны Роскоу по отношению к отцу явно не хватало сердечности; со стороны сына наблюдалась даже тенденция, позволявшая думать о том, что отцовские бесцельные блуждания по дому в юношеской тоске чем-то мешали сыну. Роскоу был уже женат и занимал подобающее положение в балтиморском обществе, поэтому даже намёк на скандал, связанный с его семьей, был для него немыслим.

Бенджамин, более не принимаемый в общество дебютанток и студентов, всё чаще проводил время в одиночестве; иногда компанию ему составляли трое-четверо четырнадцатилетних соседских мальчишек. Он всё чаще задумывался о школе Св. Мидаса.

— Послушай, — сказал он однажды Роскоу, — я тебе уже не раз говорил, что хочу в подготовительную школу.

— Ну ладно, поезжай, — коротко ответил Роскоу. Этот разговор был ему неприятен, ему совершенно не хотелось об этом разговаривать.

— Я ведь не могу поехать сам! — беспомощно сказал Бенджамин. — Ты должен записать меня туда и отвезти.

— У меня нет на это времени! — грубо оборвал его Роскоу. Он прищурился и смущённо посмотрел на отца. — Я считаю, — добавил он, — что хватит тебе уже и дальше продолжать в том же духе. Остановись, и побыстрее! Лучше уж… — он запнулся и покраснел, подыскивая слова, — лучше уж разворачивайся обратно и двигайся в другую сторону. Шутка чрезмерно затянулась, это уже не смешно! Веди… Веди себя прилично, наконец!

Бенджамин посмотрел на него, чуть не плача.

— И ещё вот что, — продолжал Роскоу. — Когда у нас в доме гости, я хочу, чтобы ты называл меня «дядей» — не «Роскоу», а «дядя», понятно? Смешно смотрится, когда пятнадцатилетний мальчишка называет меня по имени. Можешь даже называть меня «дядя» всегда, так ты быстрее привыкнешь.

Сурово посмотрев на отца, Роскоу развернулся и ушёл.
10

По окончании этого разговора Бенджамин печально побрёл наверх и остановился у зеркала. Он не брился уже три месяца, но на его лице не появилось ничего, кроме легкого белого пушка, с которым не стоило и бороться. Когда он вернулся домой из Гарварда, Роскоу сразу же предложил ему начать носить очки и накладные усы и бакенбарды, так что на мгновение показалось, что вновь придется повторить фарс первых лет его жизни. Но под усами чесалось, и из-за этого он почувствовал себя опозоренным. Он расплакался, и Роскоу неохотно отступил.

Бенджамин взял книгу рассказов для мальчиков «Юные скауты в Бимини-бэй» и стал читать. Но в голове у него почему-то была одна война. Месяц назад Америка присоединилась к «Альянсу союзников», и Бенджамин хотел было отправиться служить — но увы, в армию брали только с шестнадцати, а он выглядел гораздо младше. Да и его настоящий возраст, пятьдесят семь лет, тоже не позволил бы ему отправиться на войну.

Раздался стук в дверь, после чего появился дворецкий с письмом; оно было адресовано мистеру Бенджамину Баттону, а в углу конверта стоял жирный официальный штамп. Бенджамин нетерпеливо разорвал конверт и с чувством глубокого удовлетворения прочитал текст. В нём было сказано, что многих офицеров запаса, принимавших участие в испанской войне, страна опять призывает на службу — с повышением в чине — поэтому к письму был приложен официальный приказ о назначении его бригадным генералом армии Соединенных Штатов с указанием явиться немедленно в расположение части.

Бенджамин вскочил, слегка дрожа от переполнявших его чувств. Именно то, чего он хотел! Он схватил кепку, и десять минут спустя уже входил в большое ателье на Чарльз-Стрит, где ломающимся дискантом осведомился, когда можно будет снять мерку на форму.

— Хочешь поиграть в войну, сынок? — рассеяно спросил портной.

Бенджамин вспыхнул.

— Эй, ты! Не лезь не в своё дело! — в гневе ответил он. — Меня зовут Баттон, я живу на Маунт-Вермон — так что знай, что я имею на это право!

— Да-да, конечно, — смущённо согласился портной. — Не ты, так твой отец — так что всё в порядке…

С Бенджамина сняли мерку, и через неделю его форма была готова. Небольшие трудности возникли при приобретении генеральских знаков различия, поскольку торговец упорно настаивал на том, что красивый значок «Общества молодых христиан» будет выглядеть ничуть не хуже, а играть с ним будет гораздо веселей.

Ничего не сказав Роскоу, он ушёл из дома вечером и на поезде добрался до военного лагеря «Мосби» в Южной Каролине, где ему предстояло принять командование пехотной бригадой. Знойным апрельским днём он подъехал к входу в лагерь, расплатился с таксистом, доставившим его с железнодорожной станции, и повернулся лицом к часовому.

— Вызови кого-нибудь донести мой багаж! — бодро скомандовал он.

Часовой посмотрел на него с укоризной.

— Вот это да! — произнёс он. — Ай да генеральчик! И куда же ты собрался, сынок?

Бенджамин, ветеран испанской войны, чуть не испепелил его взглядом — но, увы, с ломким дискантом ничего нельзя было поделать.

— Сми-и-и-рна! — попытался было он оглушить его; умолк, набирая воздуха — тут часовой неожиданно щелкнул каблуками и отсалютовал винтовкой. Бенджамин, пряча удовлетворенную улыбку, отвернулся — и тут же улыбка сползла с его лица. Команда была выполнена лишь потому, что к посту приближался внушительный артиллерийский полковник на лошади.

— Полковник! — пронзительно выкрикнул Бенджамин.

Полковник подъехал поближе, опустил поводья и внимательно, с искоркой в глазах, посмотрел на него.

— И чей же тут у нас малыш, а? — ласково спросил он.

— Я, черт тебя дери, сейчас покажу тебе, кто тут у нас малыш! — свирепо возопил Бенджамин. — А ну, слезай с лошади!

Полковник громко расхохотался.

— Желаете коня, генерал?

— Вот! – в отчаянии выкрикнул Бенджамин. — Читай! — И он протянул приказ полковнику.

Полковник прочитал приказ и от удивления вытаращил глаза.

— Где ты это взял? — спросил он, сунув документ себе в карман.

— Получил от правительства, и ты скоро об этом узнаешь!

— Следуй за мной, — сказал полковник и посмотрел на него с недоумением. — Поговорим в штабе. За мной.

Полковник развернулся и направил лошадь шагом к штабу. Бенджамину ничего не оставалось, кроме как идти за ним, сохраняя по возможности достоинство и строя планы суровой мести.

Но этим планам не суждено было воплотиться в жизнь. Вместо этого два дня спустя из Балтимора материализовался сын Роскоу, сердитый и злой из-за нежданной поездки, и препроводил хнычущего генерала — уже без формы — обратно домой.
11

В 1920 у Роскоу Баттона родился первый ребёнок. Во время полагающихся по такому случаю торжеств никто, однако, не счёл подобающим даже упомянуть, что неряшливый мальчишка лет десяти на вид, игравший где-то в доме в оловянных солдатиков и миниатюрный цирк, приходился новорожденному родным дедушкой.

Никто не относился плохо к румяному и весёлому мальчику, пусть на лице у него и проглядывал иногда легкий намёк на печаль — но для Роскоу Баттона само его присутствие в доме стало пыткой. Используя расхожее выражение его поколения, Роскоу не считал всё это дело «стоящим». Он думал, что его отец, отказываясь выглядеть на свои шестьдесят, вёл себя не так, как это было положено «настоящему мужику» — так любил говорить Роскоу — а вёл себя странно и превратно. Задуматься об этом деле хотя бы на полчаса означало для него подойти вплотную к грани безумия. Роскоу соглашался, что те, у кого «еще есть порох в пороховницах», могут выглядеть молодо, однако столь буквальное выполнение этого правила, как бы это сказать… «не стоило того». И на этом мысль Роскоу останавливалась.

Через пять лет сын Роскоу подрос и мог уже играть вместе с маленьким Бенджамином под присмотром той же няни. Роскоу в один и тот же день отвёл обоих детей в детский сад, и Бенджамин обнаружил, что игра с маленькими полосками цветной бумаги, из которой можно создавать орнаменты и цепочки, а также забавные и красивые аппликации — самая чудесная игра в мире! Однажды он расшалился, его поставили в угол, и он расплакался — но, в основном, время проходило весело, в светлой комнате, в окна которой светило солнышко, а еще добрая мисс Бэйли часто гладила его по взъерошенной голове.

Сын Роскоу через год перешёл в первый класс, а Бенджамин остался в детском саду. Ему там было очень хорошо. Иногда, когда другие малыши говорили о том, кем они станут, когда вырастут, его детское личико слегка омрачалось — будто в его детских смутных мыслях появлялось четкое понимание того, что для него это всё было уже невозможно.

Дни текли сплошным монотонным потоком. Он третий год подряд ходил в детский сад, но теперь он был слишком мал для того, чтобы понять, зачем нужны яркие блестящие полоски бумаги. Он плакал, потому что другие мальчишки были больше него, и он их боялся. Воспитательница что-то говорила ему, но совершенно ничего не понимал, хотя и очень старался.

Его забрали из детского сада. Его няня — он звал её «Нана» — в накрахмаленном полосатом платье стала центром его маленького мира. В солнечные дни они гуляли в парке; Нана показывала на огромное серое чудовище и говорила «слон», а Бенджамин повторял за ней, и когда вечером он раздевался, чтобы лечь спать, он несколько раз повторил: «Слон, слон, слон!». Иногда Нана разрешала ему попрыгать на кровати, и это было весело, потому что если приземлиться и сесть прямо, кровать спружинит и подбросит тебя вверх, а если пытаться говорить «А-а-а!», когда прыгаешь, то получается очень смешной звук.

Ему очень нравилась большая трость из прихожей — с ней можно было бегать, воюя с ножками стульев и столов, крича: «На тебе! На тебе!». Иногда вокруг были люди, и старушки всегда начинали сюсюкать, что было интересно, а девушки всегда пытались его поцеловать, что было неинтересно, но он не сопротивлялся. А когда долгий день в пять часов вечера подходил к концу, он поднимался наверх вместе с няней, где его с ложечки кормили геркулесовой кашей и вкусным протёртым пюре.

В его детских снах не было никаких мучительных воспоминаний; ничто не напоминало ему об атлетических успехах в колледже или о том блестящем времени, когда он волновал девичьи сердца. Для него существовали лишь белые и надежные стенки кроватки, Нана и ещё какой-то человек, приходивший на него иногда посмотреть — и ещё огромный далёкий оранжевый шар, на который Нана показывала пальцем, когда наступала пора спать, и который она называла «солнышко». Когда солнышко закатывалось, его глазки уже сами закрывались — и не было никаких снов, никаких беспокойных снов…

Прошлое — смелая атака у Сан-Хуана во главе подразделения; первые годы после свадьбы, когда он летними вечерами засиживался допоздна на работе ради юной Хильдегарды, которую любил; время до свадьбы, когда, покуривая трубку, он вместе с дедом сидел ночи напролет на крылечке старого мрачного дома Баттонов на Монро-Стрит — всё это исчезло из его сознания, точно пустые грёзы, как будто этого всего никогда и не было. Он не помнил.

Он не помнил, было ли молочко, которым его поили, теплым или прохладным, не помнил, как проходили дни — была лишь кроватка и рядом с ней его няня. А затем он не помнил уже ничего. Когда ему хотелось есть, он плакал — вот и всё. Днём и ночью он дышал, а над ним раздавались негромкие звуки и бормотание, которые он едва слышал, ещё были едва различимые запахи, а еще свет и темнота.

А затем осталась только темнота: его белая кроватка и размытые лица над ним, и тёплый сладковатый аромат молока — всё исчезло из его сознания.

@темы: "Литература", "Том Хиддлстон", "Фицджеральд", "Проза", "Пикспам"

---

Кинообзор. Тайна перевала Дятлова.

ВНИМАНИЕ! АВТОР НЕ ВИДИТ СПОЙЛЕРОВ, ТАК ЧТО ТЫКАЙТЕ НОСОМ, ЕСЛИ УВИДИТЕ.
Про странную гибель экспедиции Дятлова, наверное не знает только ленивый. Сколько было шумихи. Даже американцы заметили.
Фильм начинается с дергающегося кадра. Полудокументальная съемка. Пятеро американских студентов получают гранд на экспедицию за Урал. На место, называемое Горой Мертвецов, где погибла экспедиция Дятлова.
Типичные такие студенты. В меру истеричные. В меру Петросяны. Но что больше всего меня убило,так это деревянный дилдо и "Походный пикап" ВТФ, простите, но я ржал как оглашенный
Больше половины фильма идет выяснение отношений героев. Истеричные парни (Опытные альпинисты МУЖИКИ!) испугались плохой вафли на вершине горы (Айфоны 3G не ловили,понимаете), конечно же амуры, флирт и прочий романтик, ну чтобы не уснуть совсем.
И тут.
Наши горе экспедиторы, случайно нашли дверь старого советского бункера. Казалось бы ну бункер, ну и что? Ну да, если бы дверь не была открыта...Оп! Интрига, интересно... Но нет. Дверь оставили в покое и начались разговоры за жизнь.
Вообще весь фильм состоит из цикличности действия... Вроде бы и скучно, так, что баюшки-баю на плечо соседу, и в следующий момент РАЗ! И интрига...А потом снова спад действия.
Под конец фильма нам уже начали показывать хоть какое то движение.
Рассвет. Утренние потрахушки любителей походного пикапа, прерываются звуками взрывов и бодрящей дозой лавины, дабы, жизнь медом не казалась. Одного участника, естественно убило (КЛАССИКА!). Второму сломало ногу. Остальные в полуголом состоянии резво бегают по сугробам, чтобы хоть куда-то деть себя.
Внезапно.
Русские солдаты, куда же без них, родимых. И конечно же все такие из себя агрессивные, начинают отстреливать невинных няшек (Русские солдаты, такие русские...СТЕРЕОТИПНАЯ КЛАССИКА!). КОМБО! Один убит. Остальные трое успели закрыться в эм...Бункере? Пусть будет Бункер.
Тут Смит начала просыпаться.
Темно. Страшно. Из угла подвывает оператор, а режиссер моргает фонариком, для пущей драматичности.
Заброшенный бункер оказался бывшей исследовательской лабораторией, где в 50е годы проводили опыты над людьми.
Опять понеслись разговоры про эксперименты над людьми, засекреченность, МИ6. РОМАНТИКА!
Наконец-то нам решают показать монстров.
Красавчики, что еще сказать. Правда загримированы хреново, но в интимном полумраке кинотеатра не так заметно.
Девка с воплями "НАШИХ ЖРУТ!" кидается в бой ,с двумя озверевшими и явно жаждущих теплой плоти, мутантами. Сама отбилась, а парнишку сожрали.
Даже расчлененку не показали(
Время проката потихоньку подходило к концу. Надо же как то заканчивать. Понеслась душа в небо называется.
В следующем кадре нам показывают весь такой загадочный временно-пространственный портал с непосредственным участием местного коренного этноса (Ханты граффити в пещере баловались)
ПОСЛЕДНИЕ ТРИ МИНУТЫ!
БРОСОК В ПОРТАЛ!
ГООООООООЛ!!!!!
В общем, няшки оказались в 59 году, в тот день когда нашли все трупы экспедиции Дятлова.
Фильм заканчивается тем, что нам показывают этих днух несчастных студентов, то есть не студентов, а их мутировавшие тела подвешенные на крюки.
Титры.
Занавес.
Это был Увлекательный пересказ сюжета.
А сейчас начнется разбор полетов.
1. "Перевал Дятлова" был совместным проектом Российской кино ассоциации и американского 20 век Фокс.
Ладно наши наркоманию могут сочинить, им простительно...Но фоксы то как так то лоханулись???
Ладно. Проехали. Поздно сокрушаться и размышлять о запущенности нынешнего кинематографа.
Русские в фильме они представлены, ну совсем не русскими.
Чертова стереотипность. О да! Русские и самогон понятие конечно неразделимые и это бесит больше всего! (Тут счас сарказм был если чо )
Второй момент. ЛОЛШТО??? Где вы видели русского бармена местного днища, говорящего на, внимание, идеальном, почти без акцента, английском языке. И ладно бы только бармен. Такое чувство, что все жители деревни под названием Вижай, носители английского языка. Эпик, господа, это был киноляп года.

2. Актеры.

2. Актеры.
Если актер, сыграл так, что я поверила. То я навсегда оторву от себя кусочек сердца в знак признательности (О как завернула...Отпусти меня трава ))))
Но это. Простите нет. Я не верю. Никто я думаю не поверил бы. Это вообще актеры были? Или так, массовка. В общем эти излишние драматичные метания из угла, в угол в течение полутора часов порядком напрягали. Бегают тут, мешают, не дают наслаждаться местным ландшафтом Урала. Как-то плоско, НЕ ВЕРЮ. Даже Лоуренс на фоне этих "актеров" выигрышно смотрится.

3. Сюжет.

3. Сюжет.
Плоско. Заезженно. Неинтересно.

4. Канон.

4. Канон.
Кинопоиск говорит, что ужасы. Но лично я там никакого ужаса не увидела. Два хреновых мутанта. И никакой расчлененки. Интрига правда есть, так что плюсом в канон может пойти.

ИТОГ.

ИТОГ.
Я ожидала от "перевала" намного больше. Не знаю. Может я слишком критична. Но мне кажется, что я зря отдала деньги. В принципе посидеть поржать можно. И да, потрясающе снят местный ландшафт. Это был бы отличный документальный фильм, не будь это фильмом ужасов.

@темы: "Критика", "Кино", "Отзывы", "Спойлеры"

---

Рухнувшая вафля. Или правила выживания без интернета.

Почти неделю назад, у меня рухнула домашняя вафля.
Совсем. Восстановлению не подлежит.
Пипец, не так ли?
Почти всю неделю сидела читала книги и смотрела фильмы.
Даже учиться нормально не могла, ибо вся учебная база у меня находится во втором блоге.
Жизнь боль.
Кстати. Решила сделать кино обзор.
Ушла тормошить свою пьяную шлюху музу, на предмет написаня гениальных отзывов.

@темы: "Внезапно", "О себе", "Жизнь боль"

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

do you hear the students cry

К слову об экзаменах, что то я в последнее время на релаксе вся...Холлидэй Эвридэй прям какие то)))
Пересмотрела "Отверженных", собственно импровизация на просторах You Tube

do you hear the students cry
crying through essays that they write
penning the musings of a pupil
doing their homework over night
on the weekend there were laughs
putting it off seemed a good plan
now im stuck here with my books
motherfucking damn

Listen or download Do You Hear the People Sing for free on Prostopleer

@темы: "Музыка", "Кино", "Лирика", "Школьные годы-чудесны"

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Подписываюсь под каждым словом

07.03.2013 в 18:02

Пишет  SHERLOCK_RDJ:

Ненавижу праздники, а к 8 марта у меня свои претензии.

Ненавижу людей, которые бегают за подарками, суетятся, толкаются и галдят, заставляя мой мозг кипеть, о боже, вы так ничтожны и мелочны в своих стремлениях. Зачем вам нужны подарки, ведь все тлен.
Праздники и встреча с близкими - это очередное сборище лицемеров и подлецов, которые врут глядя вам в глаза. Вы не так прекрасны и добры, как они вам говорят, это очередная ложь.
Лесть - отвратительное человеческое качество, и в праздники она только культивируется, разрастаясь как пышный розовый куст.
_______
Ненавижу пьяных людей, да даже едва выпивших, мое обоняние вас не переносит, а мозг перестает вас понимать. Зачем, почему вы пьете? Разве не прекрасно, быть трезвым и соображающим человеком? Разве здраво мыслить это плохо?
_______
Ненавижу невнимательных и беспечных водителей. Глупцы, если бы легализовали убийство, я бы открыла охоту на вас, на баранов, которые не включают поворотники, на коров, которые не смотрят по зеркалам, на мудаков, которые становятся не в свой ряд, на козлов, которые занимают парковочное место, к которому уже подъехал ты.
_______
Хм, да, пожалуй я не люблю людей, зачастую при тесном контакте мой мозг кипит, а глаза кровоточат.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

...

Это так печально, что хочется плакать(

Listen or download Coldplay The Scientist for free on Prostopleer

@темы: "Жизнь боль"

---

Le Moulin rouge

Что-то у меня сегодня такое настроение игривое...
Хожу, улыбаюсь, раздаю бобров направо и налево...
Вот решила посмотреть мюзикл моего прыщавого пубертатного периода жизни...Когда я еще была непорочная, вздыхала по Драко Малфою и не знала, что такое слэш
Moulin Rouge. Обожаю его, но почему-то года три даже не гладила курсором файл с этим замечательным фильмом. И тут вдруг такой порыв. Уууууух! Как будто улетела лет на пять назад. Сатин- Femme fatale моего детства. Как я ее обожаю. И Николь я обожаю. И МакГрегора тоже. А музыка! У меня крышу рвет просто! В общем я вся в воспоминаниях


Listen or download El Tango de Roxanne for free on Prostopleer

@темы: "Музыка", "Кино", "Жизненое", " О себе"

---

Ниочемное

Кстати, мои котаны должны завтра приехать. Жду не дождусь.
Я по ним так соскучилась

---

Краткий пересказ "Мстителей".

Сцена первая: Локи и неведомая инопланетная хуйня в подпространстве.
Хуйня: Значит, так, все бойцы пересчитаны.
Локи: Угу.
Хуйня: Бронезмеи тоже.
Локи: Угу.
Хуйня: Хоть одного поцарапаешь…
Локи: ДА СКОЛЬКО МОЖНО, ПОРА ИДТИ ПРАВИТЬ ЗЕМЛЕЙ!!! *уходит править землей*

Про оленей и прочих лосей.

Сцена вторая: тайный (ли) склад Щ.И.Т.а.
Фьюри: Что-то кубик расшалился. Хоукай, ты за ним следишь?
Хоукай *не отвлекаясь от пасьянса*: Угу. В оба глаза, прям как ты.
*Кубик продолжает шалить. На платформе материализуется коленопреклоненный Локи. Зал громко кончает.*
Локи: Вы все хотите быть моими рабами.
Зал: ДА, ДЕТКА!!!
Локи: А теперь я заберу у вас самое дорогое.
*Фьюри панически хватается за последний глаз. Локи похуистично пожимает плечами, тырит кубик, а заодно загипнотизированных Хоукая и Сельвига, сажает их за руль в кабину и отстреливается из открытого багажника. Зал грызет спинки предыдущего ряда. Первый ряд завидует и шипит.*

Сцена третья: Наташа на заброшенном складе. Около склада железная дорога. Около дороги русский плакат «НЩНИТИН». О местоположении Наташи сразу догадываются те, кто не знает русский. У русских отказывает мозг.
Русский генерал пытается узнать у Наташи, где она покупала такой лифчик, его жене хочется такой же. Наташа стойко молчит. Звонит телефон.
Генерал: Это вас.
Наташа: Что вам, Коулсон?
Коулсон: Вы срочно должны пойти совратить Брюса Бэннера.
Наташа: Это далеко, и мне лень.
Коулсон: Наташа, он симпатичней того, кто допрашивает вас сейчас.
*Наташа интересуется, бьет морду окружающим и едет за Брюсом*

Сцена четвертая: в прериях.
Наташа: Брюс, не хотите ли проехаться с красивой женщиной?
Брюс: Вам Халк подтвердит, что красивые женщины мне параллельны.
Наташа: Брюс, или вы проезжаетесь с красивой женщиной, или с тем отрядом с гранатометами, что ждут нас снаружи.
Брюс: Бля…
Наташа: Едем до Тони Старка.
Брюс: Нет, вот нельзя было с этого начать?

Сцена пятая и шестая: Тони Старк и Пеппер делят новый особняк. Они все еще не поженились, потому что до конца жизни будут составлять брачный контракт. Приезжает Коулсон и соблазняет Тони на Мстителей. Где-то в это же время Капитан Америка уменьшает мировой запас боксерских груш. Приезжает Фьюри и соблазнает Кэпа на Мстителей.

Сцена седьмая: на корабле Мстителей.
Коулсон: Кэп, я жажду вас.
Кэп: Пардон?
Коулсон: То есть, я жажду вашего автографа! Я собирал карточки с вами!
Кэп: Фьюри. ФЬЮРИ! СРОЧНО ДАЙТЕ МНЕ МИССИЮ ПОДАЛЬШЕ ОТСЮДА!
*Зал в печали осознает, почему Крис Эванс не приехал в Москву: он понял, что таких «Коулсонов» тут будет больше и они будут ГРОМЧЕ.*

Сцена восьмая: Локи в Германии.
Локи: Я пойду стырю глаз, который нам нужен, чтобы открыть сейф с иридием. Ну и отвлеку их заодно.
*Локи в костюме, зеленом шарфе и с тростью пафосно спускается по лестнице филармонии. Зрители забыли, что тридцать секунд назад им что-то говорили про иридий. Локи тырит глаз, и филармония пустеет.*
Локи *растерянно*: А как же концерт?.. Я для чего наряжался?
*Выходит на улицу. На голове отрастают рога… Простите, шлем с рогами. Его двойники окружают площадь.*
Локи: На колени, смертные!
*Передние ряды подозрительно похлопывают сидениями. Капитан Америка пафосно прилетает и не менее пафосно огребает. Тони и Наташа матюкаются и идут на помощь.*
Тони: Ну что будешь делать теперь, северный олень?
Локи: Я сдаюсь! Берите меня!

Сцена девятая: самолет. Локи величаво молчит. Тони, Кэп и Наташа шепчутся в углу, хотя их слышно на всю кабину.
*входит Тор*
Тор: Простите, это мое.
*Тор выходит. Вместе с Локи*
Мстители: …

Сцена десятая: опушка леса, луна, Тор и Локи. Спинки передних сидения значительно уменьшились в размере.
Локи: Тор. Объясни мне, Тор. Я отправил тебя в Мидгард, чтобы отдохнуть в Асгарде, ты приперся обратно. Я свалил в Мидгард, подавись ты Асгардом, и ты приперся обратно! Я не понимаю, Тор, какого хуя?!
Тор: БРАТ, ТЫ ЖИВ, ПОЛЕТЕЛИ В АСГАРД!!!11!1!
*Пока Локи думает, что бы на это ответить, прилетает Тони и уносит Тора в ближайшую рощицу.*
Тони: Слушай, Шекспир что-то такое писал про ваши братские чувства. Нездоровая была хрень.
Тор: Ты украл моего брата. Я покараю тебя. Его должен был украсть я!
*Небольшая стычка, в результате которой выясняется, что лоб Тора и костюм Железного человека примерно равны по плотности, но все они сосут по сравнению со щитом Кэпа.*
Локи *со стороны*: Слушайте, меня кто-нибудь вообще красть собирается? Я уже себе тут все отморозил!

Сцена одиннадцатая: корабль. Локи заперт в стеклянную камеру, в которой есть одна лишь койка.
Локи *без особого восторга*: Вуайеристы фиговы.
Фьюри: Отдай нам кубик.
Локи: Уже достал из широких штанин.
Фьюри: Тогда посиди здесь.
*Локи послушно сидит, параллельно полоская мозги Тору, устраивая сеанс психотерапии Наташе и беспалевно намекая остальным Мстителям, что от них что-то скрывают. Озверевшие Мстители собираются в кают-компании и грызутся.*
Тони (Кэпу): Да ты вообще просто солдат!
Кэп: А сам-то! Сними с тебя костюм, и что там под ним?
Тони *осекается и заинтересованно косится на Кэпа: Оке-ей, пошли покажу.
Фьюри: Господа, я понимаю, ваше обсуждение очень важно для нас. Но пока мы тут сидим, войска Локи НЕЗАМЕТНО подлетели к нашему замаскированному судну и НЕЗАМЕТНО раздолбали один из двигателей. Если коротко: скоро мы ебнемся вниз. Будет больно.
*Тони и Кэп идут чинить двигатель. Тор идет бить морду Локи. Наташа идет бить морду Хоукаю. Халк зеленеет и идет бить морду всем.*
Тор *СЛУЧАЙНО заменивший Локи в камере*: Чё?
Локи: Брат, ничему тебя жизнь не учит.
Тор: БРАТ, ТЫ ЖЕ ХОРОШИЙ, ПРЕКРАТИ!
Локи матерясь сквозь зубы убивает Коулсона. Тор с огромными несчастными глазами скребется ногтем по стеклу. Локи, не выдержав этого взгляда, скидывает Тора с летающего авианосца нафиг подальше. С другой части корабля за ним улетает Халк. Локи, подумав, сваливает тоже от греха подальше. На корабле восстанавливается блаженная тишина.*

Сцена двенадцатая: круглый стол. Все печальны. Халк приходит в себя в каком-то сарае, Тор – в поле ромашек.
Фьюри: Вы все дебилы.
*Мстители во главе с откачанным Хоукаем кивают.*
Тони: Найду Локи – набью морду.
Фьюри: И где ты собрался его искать?
Тони: Примадонна хочет внимания. Он пойдет туда, где его будет виднее всего! …блять, мой пентхауз!!! *в ужасе собирается в Нью-Йорк*

Сцена тринадцатая: пентхауз Тони.
Тони: Ло-о-оки! Давай выпьем!
Локи: У меня есть армия.
Тони: Не, ну выпьем?
Локи: Склонитесь передо мной!
Тони: Так я наливаю?
*Локи бесится и выкидывает Тони из окна. Тони призывает костюм и злобно бурчит, что еще ни одна тощая скотина не отказывалась с ним пить. Локи уходит открывать портал и призывать армию.*

Сцена четырнадцатая: центр Нью-Йорка. Кругом копошатся пришельцы. Мстители бьют им морду.*
Наташа: Откуда тут Чужие? Признавайтесь, кто знакомил Локи с современным кинематографом?
*Признаваться никто не хочет, поэтому быстро придумывают отмазки, как бы свалить защищать другой район. Тор идет бить морду Локи.*

Сцена пятнадцатая: Тор и Локи. Опять.
Локи *затравленным голосом*: Нет. Только не опять. Не говори этого.
Тор: БРАТ, ТЫ ЖЕ ХОРОШИЙ, ДАВАЙ СРАЖАТЬСЯ ВМЕСТЕ!!!1!!1!
Локи: Куда, ну куда мне надо спрыгнуть, чтобы тебя там не было?!
Тор: БРАТ, ВМЕСТЕ МЫ ПОБЕДИМ!
*Локи матерится, сует Тору под ребра кинжал и сваливает, пока тот не прочухался, в пентхауз Тони, где есть бухло. К сожалению, еще там есть Халк, поэтому Локи позорно огребает.*

Сцена шестнадцатая: центр Нью-Йорка. На его реставрацию не хватит уже даже страховки Тони Старка и финансирования Щ.И.Т.а за этот год.
Наташа: Вы меня задолбали. Пошла закрою портал.
Фьюри *по рации*: Внимание, мстители. Тут вышке не понравилось, что вы деретесь уже двадцать минут, поэтому они сейчас скинули на вас ядерную бомбу. У вас осталось две минуты.
Тони *счастливо*: Блять, ну наконец-то гуманитарная помощь!
*Он закидывает бомбу в портал, Наташа с помощью Сельвига закрывает портал, пришельцы, оставшиеся без электроэнергии, дохнут. Все счастливы, Халк даже ловит Железного человека, у которого тоже сдохли батарейки.*

Сцена семнадцатая: те же и Локи. Пентхауз Тони Старка. Локи приходит в себя по несколько недружелюбные взгляды.*
Локи *бурчит*: Ладно, ладно, понял. Предложение выпить еще в силе?

Сцена восемнадцатая: те же. Центральный парк Нью-Йорка.
Тони: Почему мы должны отправлять вас отсюда? Места поудачней не нашлось?
Тор *смиренно*: Перевоспитание брата я должен начать с изменения его привычек. Начну с того, что стану его нормально выгуливать, а то он без свежего воздуха… дуреет.
*Локи с намордником и в кандалах пытается уничтожить его взглядом, но покорно позволяет себя телепортировать. Мстители разъежаются по разным направлениям, Брюс почему-то сваливает с Тони в кабриолете. Фанаты ТониСтивов в шоке.*

Но в целом – ХЭППИ-ЭНД.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Let the skyfall. Part 2.

Ну что, я осилила Скайфолл! Честно говоря к последней экранизации Бонда я относилась довольно таки скептически, ибо "Квант милосердия" нанес тяжелый ущерб моему отношению к бондиане. В ноябре на Скайфолл не пошла принципиально, а тут недавно зашла в дневник Sapfira23...И знаете меня заинтриговало, что же за зверь такой, этот Скайфолл.


Listen or download Adele Skyfall for free on Prostopleer

В общем, приступим
Актеры и герои:

Джеймс Бонд. Дениел Крейг.

Джеймс Бонд. Дениел Крейг.
Ну Бонд, он и в Африке Бонд. Брутален, могуч, его вечным покерфейсом можно ломать стены и прочие поверхности, Вечно в костюме, вечно при Вальтере... В общем такой классический Бонд получился. Только в Скайфол был сделан акцент, что и не убиваемый агент английской разведки не вечен, мол, стареешь милок, пора бы уже остепениться. Хорошая была идея приоткрыть прошлое Бонда, кем он был, до того как стал работать на МИ6. "Лучшие агенты получаются из сирот". Джеймс, сочувствую. И конечно, впечатление всем впечатлениям- Плачущий Бонд...ЕГО ПОКЕРФЕЙС ТРОНУЛИ ХОТЬ КАКИЕ-ТО ЧУВСТВА!!!! Я тронута до глубины души.
Теперь о Крейге.
Шикарный Британский мужик, играющий шикарного британского мужика. Что тут еще сказать. КОМБО! Идеальное сочетание. Правда Крейгу все таки не мешало бы немного разбавить свою брутальную мимику, ибо оное получается до уныния однообразным ИМХО.

Сильва. Хавьер Бардем.

Сильва. Хавьер Бардем.
До Скайфола, у меня было два горячо обожаемых психа. Это Локи и Господин Лектор Ганнибал (Не знаю почему, но к Ганнибалу я обращаюсь исключительно Господин :lol.
Сейчас любимых психов у меня трое.
Сильва-это, черт возьми, поражение прямо в сердце... Такого можно классифицировать, как "Псих элегантный". Не пожалеет на дело ни сил, ни средств. Шикарно. Сильва псих не типичный. Этот человек сражался, был лучшим, а его предали. И кто? Родная страна. Это вам не обиженный и обделенный отцовской любовью Локи. Тут у персонажа проблема намного глубже. Жажда мести плавно переходящая в одержимость- это только одна сторона медали. Если заглянуть глубже, то можно разглядеть глубоко несчастного, разочарованного в обществе человека, у которого единственной целью и смыслом жизни стала месть "мамочке".
И вообще. Это мой самый любимый персонаж в фильме.
Хавьер Бардем.
Три слова. Он чертовски талантлив.
Хавьер раньше запоминался мне в амплуа героев-любовников в милых ромкомах. Но эта роль....Очень ему идет роль элегантнго психа. в отличие от Крейга, у Бардема в фильме шикарная мимика, что не может не радовать) Ведь злодеи они такие...

Агент Q. Бен Уишоу.

Агент Q. Бен Уишоу.
Как там говорила Ирен Адлер?
"Brainy is the new sexy"
Насчет агента Кью мне прожужжали все уши.
"Отвалите, я буду фапать на Бонда!" сказала я.
Черта с два я фапала на 007!!! Стоило только увидеть эту милую мордаху, дорогой костюм под паркой, творческий бардак на голове эдакий хипстер с замшками хакера! Я все, я пропала. Казалось бы, Кью играет такую почти эпизодическую роль, но без него Скайфолл не был бы Скайфоллом ИМХО
Бен Уишшоу.
Черт. Он Шикарен.

Агент М.

Агент М.
Госпожа Айрон Леди. Босс в юбке. Вот какие ассоциации у меня вызывает агент М.
И знаете, чем дольше я смотрела, тем больше понимала, что настоящий злодей в фильме не Сильва, а наш дорогой Босс

Избранные моменты.

Вступительные титры.

Вступительные титры.
Это Офигенно. Я теперь понимаю, почему Адель дали Оскара. Это, повторюсь, шикарные вступительные титры, такие я еще ни в одном фильме не видела. Пересматривала раза 3.

Эпизод на острове.

Эпизод на острове.
Этот момент когда Сильва гладит колени связанного Бонда. Черт. Я думала, что он трахнет 007 прямо на столе. И как бунтовал мой слешерский мозг. Когда Тьяго убрал руки. "Верни на место окаянный!!!" Кричало мое сознание. Сама я мысленно писала НЦу по этому моменту.

Эпизод в подземке.

Эпизод в подземке.
Ну только Псих элегантный может обрушить поезд на лучшего агента английской разведки.

Эпизод с взорвавшимся домом.

Эпизод с взорвавшимся домом.
У создателей фильма видимо был девиз: Круши и ломай, да побольше побольше!!! Взорвать старинное поместье это ребят, масштабно. Ну и конечно неописуемое выражение лица вселенского ахуя у Родригеза...Оно того стоило

Эпизод с взорвавшейся машиной.

Эпизод с взорвавшейся машиной.
Я клянусь. Я готова была заплакать на этом моменте. Ибо расхуярить к чертям винтажный Астон Мартин. Ребят, вы ироды несчастные.

Эпизод со стеклянным изолятором.

Эпизод со стеклянным изолятором.
Сразу провела параллель с Локи и Господином Лектором

@темы: "Рецензии", "Музыка", "Кино"

---

Let the skyfall...

Да в кино я Скайфол не смотрела.
Решила исправить это недоразумение
В общем пошла жарить поп корн и смотреть кино.
Отзыв выставлю потом)